Чем старше становишься, тем дольше кажутся трансатлантические и трансконтинентальные перелеты. Этот многочасовой путь казался мне дольше еще и потому, что мы летели в неведомое – в далекую страну, о которой говорят, пишут и мечтают, но редко кто добирается сюда испытать Индию на собственной холеной шкурке…

О водовороте

Мы прилетели в Дели в начале первого ночи. Воздух ночной – теплое молоко с перцем. Согревает и будоражит. Оранжевый отсвет фонарей, смог окутывает город, своевольничает по ночам, щекочет нос и горло с непривычки. Синерукий Вишну на лобовом стекле такси, темные узловатые руки таксиста на руле, вокруг все несется, только Вишну улыбается сверху спокойно, по-неземному. «Мы больше не в Канзасе, Тотошка», – вспоминаю я из детства. А вместо Изумрудного Города мы попали в незнакомое индийское царство – далекое, но не менее волшебное.

Открутив ручку вниз до упора, открыв окно, захлебнувшись молочным ночным воздухом, я всматривалась в спящие улицы Дели. На асфальте, под пальмами и под заборами – человеческие тела. Согнутые в коленях ноги, свесившиеся руки, торчащие пятки – не манекены, не бездыханные тела. Живые люди, они крепко спят прямо здесь, под толстым от смога небом, им вместо одеяла – оранжевый ночной туман и тени от пальм. Я читала об этом, слышала, смотрела фильмы – но никогда своими глазами не видела, чтобы люди (и не один-два бездомных, как у нас на родине – а целые семьи) спали на улице.  Я бы хотела сказать «проносимся», но в Дели как-то не принято «проноситься» по дорогам – и вот скорее мы петляем и втискиваемся – между другими машинами, между щедрыми проспектами, между повозками и грузовиками. Крохотные трехместные «тук-туки» мелькают как желто-зеленые пухлые жуки – повсюду. Даже ночью – пробки, мигают фары – грузовикам в Дели нельзя ездить днем, поэтому они бодро стоят в пробках и маневрируют среди бродячих коров и такси по ночам.

Мне редко приходится выискивать подходящие слова для своих впечатлений, но Индия меня «споткнула» в этом процессе. Проехав больше двадцати стран, я лингвистически онемела на несколько дней; рука с ручкой зависли над блокнотом в кожаном переплете, мысли бегали со скоростью «тук-туков». Индия поражает. Разбивает культурные и общественные, нам знакомые до боли, постулаты. Размывает границы, которые мы, у себя на Западе, так благополучно построили. Как у Набокова, у меня «рушатся вафельные перегородки сознания» и, не находя другого выхода, я послушно растворяюсь в окружающем мире, в бесконечном и бессмысленном на первый взгляд потоке людей, машин, коров, повозок, собак, тележек, рикш, ярких сари и немытых фруктов. Через прорвавшуюся плотину рационального врывается в мое сознание иррациональная Индия. Всюду здесь – непрерывная реинкарнация иррационального.

На первый взгляд все, что встречается нам в пути, не может существовать и сосуществовать. Все испытанное ранее – лихие перекрестки Мехико, азартные дороги Стамбула или коллапс улиц Каира – все это не просто меркнет, а перестает казаться парадоксальным по сравнению с движением в Индии, по сравнению с самой Индии. Ничто и никто не сумел нас подготовить к водовороту, в который попадаешь в Индии помимо своей воли. На следующее утро мы, бледненькие и сытые, вдохновленные книгами и рассказами, триумфально усаживаемся на сидение велорикши, предвкушая интересную поездку… Парнишка-рикша, пластиковые шлепки на три размера больше, ноги в серой пыли и мозолях, крутит педали, тридцать пять градусов по Цельсию, белая майка на его тонкой поджарой спине пропитывается потом, мокрое пятно в форме Уральских гор разливается вдоль позвоночника. Вокруг – слияние траффика, людей, животных, пыли, шума, и ни на секунду не утихают гудки клаксонов. Здесь нет зеркала заднего вида, нет тормозов и нет ремней безопасности. Здесь вообще нет ничего, к чему мы так привыкли и так цепляемся, создавая и лелея такой бесплодный, но комфортный и чистый евро-мир. Я заворачиваю плечи в платок, одновременно приказывая себе раствориться и ни о чем не думать – мы на улицах Дели, в безумном водовороте которого нет ни минуты покоя. Здесь никто никого не обгоняет на бешеных скоростях, никто не спешит быстрее всех – но при этом в непрерывном движении находится все и вся. Как воды реки Ганг, оно утягивает в самую глубь и лишает возможности думать, сопротивляться, бояться. За все время в Индии я не видела ни одной аварии – здесь одним органичным потоком, по воле и прихоти десятков богов индуизма, каким-то чудом расходятся, разезжаются и не сталкиваются люди, транспорт и животные, словно невидимая и неведомая нам сила сводит и разводит неуловимые потоки энергии. Кожей и кончиками пальцев ощутив эту энергию, я отпускаю страх. Я знаю, что ничего не случится со мной в Индии – здесь мы во власти других сил, незнакомых, добрых, древних. И мы несемся вместе со ними и со всем городом в одном потоке, без правил, сигналов и страха, и я знаю, что приключение уже началось.

О любви

И вот мы – в Агре, а в  Агре – Тадж- Махал. «Мой вертолет!» – с гордостью хлопает по желто-зеленому боку «тук-тука» наш водитель. Так хозяин треплет по загривку лихого скакуна. А «тук-так» прыгает на кочках, проваливается в колдобины, со знанием дела шныряет по улицам Агры. Город Агра (так и веет чем-то алладинским, загадочным) – ближе к мегаполису, чем к городу. Два миллиона жителей – почти что родной Екатеринбург – плюс три миллиона туристов в год. Мы катимся по тесным улицам Агры, сверху донизу обвитых электрическими проводами, как диким плющом. Из-за угла вдруг появляется коленка. Огромная, мохнатая коленка. Похоже, верблюжья – я подняла голову и увидела гигантского, под три метра ростом верблюда, ресницы и надутые губы, в целом отрешенный вид. За первым верблюдом – второй, третий, пятый. Целый караван – успевай считать – прошествовал по дороге. При этом траффик не останавливается – маневрирует между верблюдами как ни в чем ни бывало. Мы подъезжаем к шлагбауму, дальше – километр пешком до Тадж-Махала. На крышу «тук-тука» вдруг прыгает – и уже несется дальше, только пятки сверкают – обезьяна цвета хурмы и размером с внушительную табуретку. Наш водитель даже ухом не повел – верблюды, обезьяны –эка невидаль! …Мы идем к Тадж-Махалу. Точнее, мы течем к Тадж-Махалу, нестройными рядами, вместе с тысячами других паломников и путешественников, которые точно также замирают в воротах, увидев впервые мраморную свежесть на горизонте, как из бумаги вырезанный купол. И мы идем, идем вдоль фонтанов, вдоль сада, по неутихающей жаре, молча, как и все, приглушенные величием, светом и белизной Тадж-Махала. Шах-Джахан еще в 1632 году затеял строительство усыпальницы – и уже тогда план у него был грандиозный. Он так любил свою жену, что подарил ей – посмертно – самый известный во всем мире мавзолей. Неизвестно, какие дары всесильный Шах дарил жене при жизни, но известно, что жена Шаха умерла при родах четырнадцатого ребенка. Рядом с гробницей для вечного сна любимой жены Шах хотел построить еще одну – для себя, но уже из черного мрамора. В тот момент то ли деньги в казне кончились, то ли появились более актуальные государственные задачи – этот проект так и остался невоплощенным, зато миру был подарен единственный и царственный Тадж-Махал.  Его опоясывает очередь босоногих людей – всем посетителям на входе выдают белые мягкие бахилы – но большинство предпочитает погулять по белому теплому мрамору босиком. Вход для местных – в пятнадцать раз дешевле, чем для туристов. А потому и очередь – в сотню раз длиннее. Мы церемониально обходим Тадж-Махал. За ним – река, на берегу реки – коровы. Пасторальный пейжаз в белом мраморе. Когда-то стены Тадж-Махала были покрыты самоцветами – но спасибо англичанам, теперь можно не опасаться ослепнуть от такой красоты, все камни уже сотни лет как благополучно выковырены и хранятся в каком-нибудь британском музее, а еще лучше – в чьем-нибудь британском кармане. В сам Тадж-Махал можно попасть всего лишь на пять минут – в маленькую высокую палату с имитацией гробницы набивают как можно больше людей. Толпа, потея, ворча и наступая друг другу на ноги, делает круг вокруг псевдо-гробницы (настоящие гробницы Шаха и жены – глубоко внизу) – и по одному выскальзывает обратно через узкие двери. Внутри Тадж-Махала душно, тесно и полутемно. Туристы щелкают фотоаппаратами, волосы липнут к вискам, под самым потолком, у резных высоких окон, бьют крыльями заблудившиеся голуби.

В Агре разлился чернильный вечер. Жара не спадает, только громче шелестят пальмы. Пока мы ждем ужин, водитель («Зовите меня Гуду!») с разрешения присел с нами, закурил крохотную самокрутку, хмурит уставший лоб. За чашкой чая приоткрыл уголок своей жизни: «Когда я был молодой, я был очень даже ничего себе – все время проводил в спортзале, у меня были длинные волосы до плеч – и отбоя от девчонок не было. Я встречался с несколькими, но по-настоящему в сердце мне запала только одна. Мы продолжали встречаться, но когда дело дошло до принятия решений, я знал, что свадьбы не будет. Она – из более низкой касты, а я – мусульманин. Не было даже разговора о том, чтобы родители одобрили такой брак – это немыслимо. Хотя формально касты и отменены, наши традиции никуда не делись – и они крепче любви. В тот год мне долгое время звонила одна девушка, и наконец я согласился пойти с ней в кино – конечно, не с первого раза. Мы начали встречаться – и вскоре мои родители встретились с ее родителями. Дело было решено, нам предстояло пожениться. Когда состоялась свадьба, я пообещал себе забыть о той первой любви и посвятить себя своей нынешней жене. Я бы никогда не изменил жене – это дело чести и верности. Но о той, первой любви, всегда помню. Я узнавал через знакомых, как у нее дела, и знал, что она тоже вышла замуж. Однажды она позвонила мне и попросила о встрече. Я никому об этом не говорил и сам не знаю, почему рассказываю вам сейчас… Мы встретились в гостинице, где она сняла номер. Она плакала и просила меня сделать ей ребенка – ее муж был бесплоден. Я сказал, что никогда этого не сделаю, и ушел… Сейчас мы с женой пытаемся завести еще одного ребенка, уже третьего – но это непросто. Мы уже несколько раз ходили к врачу, это стоит денег – а вместе с двумя дочерями и моими пожилыми родителями мы живем в одном доме…» Пока Гуду рассказывал, начало смеркаться, в его пальцах исчезла уже не первая самокрутка. Свет мигнул, на мгновение везде стало тихо. Перебои с электричеством – обычное дело в Индии. Пока запускали генератор, мы втроем молча допили остывший чай. Каждый думал о своем и еще наверное – о любви. На улице скрипели цикады, Агра готовилась ко сну после долгого жаркого дня.

О чужом монастыре

Мы стоим на утреннем вокзале в Дели. В ожидании поезда рассматриваю роящихся, сидящих, лежащих и спящих на бетонном полу людей. Между шпалами шныряют круглые симпатичные мышки. Грузчики несут тюки и чемоданы на головах, покачиваясь в такт стуку поездов. Не сразу привыкаю к тому, что здесь на полу, на земле, на дороге, в любой момент может сидеть целая семья и тут же – кушать лепешки с овощами, пеленать детей, мыться, просить милостыню или крепко спать вповалку. Это какой-то непредвиденный, но совершенно логичный выход – создание удобства из минимальных условий. В стране, где количество жителей в миллионы превышает количество доступных удобств, адаптивность – это плюс. Но может быть, это только в наших глазах выглядит адаптивностью, это мы так видим и объясняем себе непонятное – мол, какие молодцы, приспособляются. А для людей, живущих здесь, это логичный, удобный и естественный ход жизни. Они ему не противятся, а принимают, доверяют ему, как волнам огромного и древнего океана, с которым не спорят… На индийском вокзале нет привычных атрибутов, узнаваемых и удобных для закаленного Россией сознания. Нет мужичков в тапочках, бабушек с огурчиками малосольными, окурков тоже нет, нет и проводниц с лакированной челкой. Индийский вокзал похож на индийскую улицу – здесь точно также схлестываются и органично расходятся волны людей, здесь никто никуда не бежит, но при этом все постоянно движется. Здесь все на своих местах и не торопятся, но ненатренированному глазу везде мерещится хаос. Как мы привыкли везде искать смысл и логику, но совершенно не привыкли отказываться от собственных мерил и допускать возможность того, что можно жить иначе. В чужой монастырь со своим уставом – это те же русские туристки, которые в Индии не задумываясь гуляют в коротких шортах и юбках, это те же путешественники, которые возвращаются домой в расстроенных чувствах, с расстроенными животами и еще вздыхают: «Как там грязно!» Нам, таким современным, порой и не приходит в голову, что в другой стране могут быть другие порядки, которые древнее и сильнее нашей так называемой морали. А если мы их не узнаем или не понимаем – то это не потому, что наши порядки – лучше. Ритм чужой жизни, целый страны и культуры распространяются на нас в гораздо большей степени, чем наше неприятие и осуждения – на них. Поэтому приезжать в Индию лучше всего с открытым сердцем и с закрытым ртом – ругать, сокрушаться и осуждать проще, чем понимать. Избегать удобнее, чем чувствовать и пытаться понять. Даже когда это совсем не просто…

О женщинах

Я иду по улицам Индии с невидимыми ранами, продырявленная мужскими взглядами, изрикошеченная чужими глазами. Мужчины здесь не просто смотрят на женщин – они их (нас) разглядывают так, как будто это их законное и важнейшее право. Парадокс в том, что для них слова «как будто» в предыдущем предложении не имеют ни малейшего смысла. Индийский уклад таков, что мужчина считает себя в праве открыто глазеть на женщину, причем на женщин из европейской культуры еще больше, чем на своих, «домашних» – с еще большей наглостью, которую, конечно, никто здесь таковой не считает. Несколько лет назад я жила в Аргентине – и мне казалось, что настоящий, матерый мужской шовинизм в расцвете именно там. Но в Индии я столкнулась с совершенно новым уровнем – это даже не шовинизм (и не хамство, как может кому-то показаться). Это незнакомый мне уклад жизни, в котором женщине на протяжении веков отводилось существенно более низкое место, чем мужчине. Если мы вспомним, то до середины пятидесятых годов вдов за милую душу сжигали на погребальном костре мужей. Этот (чудовищный) обряд культивировался и поддерживался поколениями индуистских священнослужителей. Англичане, когда прибыли колонизировать Индию, долго восхищались местными красотами и ароматами, а потом еще дольше ужасались обряду «сати» (наверное, последней традиции человеческого жертвоприношения в развивающихся странах). Это к тому, чтобы мы не забывали, что женщинам до не столь давнего времени место было не то, что на кухне (это роскошь!) – а на костре. Сейчас вдовам разрешается сохранить жизнь (спасибо сердобольным англичанам), но жизнь слаще не становится. Вдовам до сих пор нельзя одеваться в одежду ярких цветов, нельзя работать, носить украшения. После смерти мужа (который и при жизни, возможно, без проблем объективизировал свою жену) вековые традиции внимательно следят, чтобы жизнь женщины стала качественно – хуже, а в плане гражданских прав – ущемленнее. Даже после смерти мужчина имеет власть над женой, над ее жизнью и свободой. Многие женщины в таких ситуациях сбиваются в стайки, создают кооперативы, на которых работают сами на себя, шьют сари и одежду – и если и не восстают против общественного уклада, то хотя бы имеют возможность создать собственное, не тронутое ограничениями, пространство. Но, опять же, на мой западный взгляд это ограничения, а в реальности, имеет ли это ко мне хоть какое-то отношение? Доминанта индийского общества – это мужчина, женщина – это объект, а не субъект, пассивный участник культуры и не ровня мужчинам. Это заметно во всем. На всех наших внутренних и международных рейсах (и на поездах) в Индии мой муж закономерно получал место у окна. Мне, как жене, доставалось почетное место «в серединке». О предпочтениях никто не спрашивал. Мужчина – на первом месте. Даже для других мужчин. Не так давно в Индии пробовали легализовать гомосексуальные отношения – то только между мужчинами. В некоторых штатах дело почти дошло даже до разрешения браков. Но возможно ли приложить тот же самый закон к гомосексуальным отношениям между женщинами? Категорически нет, на социальном и государственном уровне не допускается даже возможность их существования. Наравне с другими  ограниченными свободами, женщины не могут выбирать кого любить и с кем спать – в отличии от мужчин (которые, кстати, после смерти жены не идут на костер, а имеют право жениться на несовершеннолетней. Для успокоения души, видимо). Продолжим. Таксисты, продавцы, консьержи в гостинцах – приветствуют нас «добрый день, сэр». Как – и стоит ли – обращаться к спутнице «сэра», здесь не актуальный вопрос… На улице женщина в красивом ярком сари моет ноги молодому мужчине. Стоя перед ним на коленях на земле, она натирает его ноги мочалкой с мылом, черпая воду в ведре – а рядом бегает ревущий малыш, дергает маму за сари… Уже известный нам велорикша, проталкивая «тук-тук» по улицам, на ходу грубо толкает в плечо молоденькую девушку, идущую по проезжей части (а не идти по проезжей части в Индии почти невозможно, ибо проезжее – все). Она спохватывается, прикрывает плечо рукой – но куда там, водитель уже далеко. Через минуту на его пути – пожилой сикх, с тростью, в белых одеждах – тоже кое-как переходит дорогу. Водитель не только притормаживает (что редкость) – он объезжает сикха за полтора метра (что в Индии существенно). По иерархии каст и полов получается, что девчушка – ниже всех, выше нее – водитель, и гораздо, гораздо выше водителя – сикх. Это уклад, и никому не приходит в голову подвергать его сомнениям. Разве что заезжим иностранцам, которым это кажется если не оскорбительным, то непривычным точно. Как я уже писала, бывает сложно смотреть на взаимоотношения и динамику другой культуры – и при этом вычитать из формулы чувств свое суждение, сравнение и оценку. Держать открытым свой разум проще, чем сердце, которое чувстительно к социальным и культурным переменам.

Возвращаясь к вопросы о мужских взглядах – раздражаться, оскорбляться или как-то реагировать – не вариант. Во-первых, негативная энергия порождает в ответ еще больше таковой. Во-вторых, я довольно быстро нашла оборотную сторону этой части культуры. Это индийские женщины. В шикарных сари, семь метров шелестящей ткани обернуто вокруг талии и через плечо, в ярких платьях-панджаби и брюках, которые у нас принято называть шароварами – индийские женщины сияют в толпе одна ярче другой. К их одежде, кажется, не пристает даже густая оранжевая пыль Дели. Сари не повторяют одно другое и каждое мне кажется в сто раз красивее предыдущего. У меня кружится голова от восторга и даже немного – от зависти. Мы покупаем и мне сари, оранжевое, как солнце Дели, шелковое, мягкое, длинное… И все же, удивительно то, что большинство мужчин запросто одеты в западную одежду. Рубашки, брюки, джинсы. Женщины же – все, за самым редким исключением – носят традиционные наряды. Традиции есть традиции, особенно если им тысячи лет в обед – но по какому принципу традиции ослабли именно в отношении мужчин? Пока первые два-три дня я приходила в себя от настойчивых и непрестанных, долгих, цепких, шершавых взглядов мужчин, я стала внимательнее смотреть на местных женщин. И обнаружила в их взглядах – иногда любопытство, иногда кротость. Всегда в ответ на мою улыбку они расцветали своей. Именно улыбки, которыми я обменивалась в пути с женщинами (матерями, студентками, старухами, детьми, нищими, со всеми) – они показались мне яркой подкладкой культурного слоя, где женщинам отводится заведомо подчиненное место. Если в мужских взглядах отражался мой собственный дискомфорт, то в женских улыбках как в зеркале отразилась моя надежда и радость. Эта связь, понимание без слов, без языка и без знания – это гораздо больше, чем обычная женская солидарность. Это глобальная женская энергия, которая не становится слабее, если ее подавлять – просто она уходит глубже и глубже внутрь нас, и тогда ее уже не вернуть. Как женщина, как жена, как дочь, как сестра, и, наконец, как феминистка (а за тридцать лет я не встречала иных женщин) – я моментально реагирую на незнакомую динамику отношений между мужчинами и женщинами. Все во мне резонируют, дергаются струны, которые обычно так складно и хорошо звучат в Канаде и даже в России… А тут мне остается только хлопать своими ненакрашенными глазами, кусать губы без помады и пытаться быть терпеливой, пытаться понять, покупать и не понарошку носить роскошное сари, игнорировать чужие цепкие взгляды и успокаивать мужа… А в глазах и в улыбках местных женщин (красивых, смуглых, ярких, шуршащих шелковыми нарядами), я вижу, что равноправие, феминизм и свобода выбора еще очень, очень далеко – за морями, за горами и за синими долами. Но уже в пути.

О ступенях

Трущобы. Километры бедности, но не вопиющей. Это километры молчаливой, согласной и принятой бедности. Здесь целые семьи, поколения, династия рождаются, живут, продолжают род и погибают, ни разу и не сходив в туалет, у которого есть крыша. Поезд тянет нас медленно, умозрительно вдоль трущоб… Но трущобами так по-советски принято называть все-таки дома. В пригороде Дели вдоль железнодорожного полотна нет домов – тут каменные коробочки два на два метра, построенные рядами и друга на друге, тянутся вдоль и уходят  до горизонта. Дети играют в пыли. Мама моет малыша, поливает водой из ведра. Малыш топает и радуется, вода искрится на солнце. Молодые красавицы в сари сидят в входа в «коробочку», перебирают длинные черные волосы друг друга, вытягивают вшей из локонов. В домах нет дверей, свет – через маленькие оконца. Приставные лестницы – с одного «этажа» на другой – бесконечные ступени. Целый город без дверей, с потерянными и пространстве лестницами, крышами, переходами. Сушится белье, детские штанишки и длинные сари. Моет голову мужчина, перекинул четки с груди на спину, белая пена на почти черной спине, хлопья шампуня разлетаются по сторонам. Через улицу весело бежит кабанчик. Детишки глазеют на проходящий поезд. Я вижу их, они видят меня. На куче мусора – поросенок и собака.  Женщины в розовых сари несут воду. Улыбаются. Ловлю на миг свое отражение в окне – не улыбаюсь. Поглощена тем, что за окном. Мелькают жизни. Кровати на улице, панцирная сетка, мужчины режутся в карты. Старик стрижет волосы мальчонке. Ребенок тащит кастрюли, отмытые до блеска. У входа в каждую «коробочку» – канистры с водой, бочки, бутылки. Ребенок повис на руке матери, тянет на себя канистру с водой – хочет дотянуться до воды. На лицу – гримаска несчастья, настоящего несчастья – такого выражения я никогда не видела у детей.  Кучи мусора. Корова ест рассыпанную по земле зеленую фасоль. В полутемных домах на полу – матрасы. Мебели нет. Дети прыгают по рельсам, как рассыпанный горох. Старуха спускается по приставной лестнице. И все это – насколько хватает глаз…  В Индии, хоть официально и отменена, но все же во всю действует система каст. Многовековая система социального уклада сильна и сегодня так же, как и раньше, и многое может помочь объяснить иностранному гостю в индийских краях. Во многом причина и корни целых династий бедноты состоят в том, что, родившись в определенной касте, индус должен соблюдать ее правила, то есть не менять ничего (а значит и не искать лучшей жизни). Только прожив жизнь в своей касте, прожив ее хорошо и искренне, человек может переродиться в более высокую касту. Иного пути наверх нет. Поэтому бедные остаются бедными, а богатые – продолжают богатеть. Но и те, и другие живут спокойно, независимо от того, спят ли они в роскошных хоромах или на пыльной улице. Они знают, что в следующий раз все будет лучше и это знание несет их по волнам удач и неудач. Менять уклад жизни или мечтать об ином – значит спорить с циклом перерождения и рисковать переродиться на ступень или на несколько ниже. Непоколебимая вера, знание того, что мир устроен последовательно и что круговорот сансары приведет к следующему перерождению – и дальше, вперед, в надежде достигнуть освобождения – это кровь, воздух и сила индийского уклада жизни. В восхищении перед чужой верой, не могу не вспомнить Грибоедова, поскольку действительно «блажен кто верует, тепло ему на свете»…

О розовом городе

В Джайпуре, я читала, очень много обезьян. Они, я читала, воруют кошельки, фотоаппараты и конфеты. Джайпур недаром называют «розовым гордом» – здесь стены, дворцы и крепости из старых сказок все еще живы и горят на солнце охристо-розовым, аппетитно-кремовым цветом, под стать закатам в этом городе, окруженном холмами и озерами. Мы исползали весь «розовый город» вдоль и поперек, провели почти неделю, бродя по рынкам, созерцая озеро, горы и вечно летящее вперед и в разные стороны дорожное движение. Даже поднялись в горы в индуистский храм – но обезьян так и не встретили, как ни пытались. Лишь через пару недель, в глубине Катманду, в предгорье Гималаев, мы гуляли по священному саду с обезьянами, но это – уже другая история…

В Индии меня непрерывно тянут, зазывают, приглашают, убеждают и даже командуют: «Иди в мой магазин!», «Посмотри на мои платки и сари», «Езжай на такси – в десяти километрах отсюда самое лучшее (еда, храмы, сувениры, вид, все)». Здесь у всех есть не только свое мнение, но и настойчивое желание им поделиться, утянуть тебя в одну или в другую сторону. Здесь ты – не вдохновленный красотами, рынками и архитектурой путешественник. В первую очередь, порой ты не что иное, как поддержка местной экономики, и это твоя первичная обязанность – потратить здесь свои деньги и время. К индийской настойчивости привыкаешь не сразу, по ошибке или по привычке путая гостеприимство с настойчивостью, внимание – с бестактностью. Поэтому когда местные жители настоятельно предлагают нам подняться на крышу кришнаитского храма в центре Джайпура, мы не сразу принимаем приглашение. Местный священник – ярко-красная тика, точка на лбу, и по кошачьи желтые глаза, ведет нас по узкой лестнице на просторную плоскую крышу. Вокруг – раздвинулись горы и поселился город. Священник показывает на горы – вот древний индуистский храм, вот древняя мечеть, вот дворец. История города, кажется, слилась с гор. Священник показывает нам белую тонкую веревку, которую он носит через плечо, не снимая – знак принадлежности к касте брахманов, священнослужителей, самой древней и высокой касте. Мы втроем молча созерцаем город и горы, слушаем траффик, дышим полуденным золотым воздухом – индийский священник, канадский мужчина и русская девочка.

Гуляя по Джайпуру, мы забрели на рынок ювелирных украшений (конечно же, это была абсолютная случайность), и незаметно разговорились с молодым местным парнем. Он представился студентом факультета журналистики – может быть, так оно и было, но Индия учит не столько сомневаться, сколько порой благоразумно не спорить. Он рассказал нам, что Индия уже совсем не та, что была раньше, и что хоть на костре уже никого не сжигают, но в северных уголках страны до сих пор нередко случаются религиозные убийства (например, если дочь вышла-таки замуж за мужчину из другой касты). Рассказал, что не понимает, почему индусы-иммигранты уезжают жить в Англию, Америке и Канаду, и многие возвращаются обратно домой из Англии и из Америки – но вот из Канады почему-то не возвращаются. Рассказал, что он – настоящий мусульманин и поэтому на его свадьбе не было ни музыки, ни фотографа, потому что это не подобает настоящему мусульманину. Рассказал, что не поддерживает бизнесменов, которые механизируют производство и берут ссуды в банке – ведь это отнимает работу у местных людей, а он, как сторонник пролетариата, не может этого допустить. Рассказал, наконец, что у него нет ни счета с процентами в банке, ни страховки. В исламе это – харам. Нельзя. «У меня есть жена и маленький сын, но у меня нет ни сберегательного счета, ни страховки – я верю, что случись что, мой бог позаботится о моей семье. Я не могу оскорбить бога своим недоверием – это значит я не полагаюсь на него полностью». Ему очень хотелось рассказать нам как можно больше об Индии, рассказать о той жизни, которой он гордится и о той стране, где пугающе быстро развиваются компьютерные технологии, но система страхования, похоже, практически обречена.

О неизбежном

Есть очень точное, хотя и не всем понятное, выражение. «Delhi belly» – то есть «живот по-делийски». Это не изысканное название блюда, а достаточно щадящее определение сложностей с пищеварением, которые не чужды приехавшим в Индию. Редкому путешественнику удается избежать знакомства с этим феноменом.  Приехав в Дели, мы открыли рот – и  не столько от удивления, сколько от возможности попробовать множество дивных местных блюд и деликатесов. В первые же пару дней мы не отказывались практически ни от чего (за исключением разве что слабо вымытых свежих овощей и не приготовленных на огне блюд). Синеватая курица с рисом и специями в поезде в Агру? Нет проблем! Мутный чай с корицей в придорожном магазине? С удовольствием! Традиционный ужин «по-домашнему», на заднем дворе небольшой хижины, где бегают собаки и полуголые дети, а в тарелку замертво падают жуки с развесистого каштана? Let’s do it, выглядит аппетитно! Ах, по традиции все это есть нужно руками, макая хлеб в мясной соус? Запросто, во мне давно пропадает индийский гурман!.. Через сутки-двое подобных кулинарных приключений, возмездие нас настигло и боги индийской кухни прогневались, отправив нас в жестокую опалу… Четыре дня и четыре ночи длилось наказание. Какой продукт стал виновником нашего (весьма плачевного) состояния – сказать сложно. Синеватая курочка, тепловатый чай или измученный и недомученный приправами барашек? Мне особенно запомнился утренний поход в аптеку, на второй день страшных страданий. Пока я (очень долго) брела полквартала до аптечного киоска, мимо рикш, продавцов лимонов, водителей, коров, писсуаров и лотков с имбирем, время тянулось несправедливо медленно. Путь до аптеки – самые мучительные пять минут этого путешествия. Увидев меня, романтично, как дикая ива, покачивающуюся в дверях, аптекарь ни слова ни говоря (и даже не вставая с места) привычным жестом извлек из ближайшей к нему коробки спасательный набор. Пара упаковок таблеток, пакетик с растворимыми солями (для восстановления потери жидкости в организме) и два рулона туалетной бумаги. Наверняка, каждый божий день западные туристы радуют аптекаря своим драматичным появлениям в дверях. Подкашивающиеся ноги, зеленоватого оттенка лицо, впавшие щеки, синяки под глазами – джентельменский набор неосторожного туриста. Еще одна жертва «Delhi belly» – и вот местные аптекарь делает приличное состояние, а мы расплачиваемся собственным здоровьем. Но четыре дня – и мучения позади. Но я еще долго буду оставаться на диете из воды, хлеба с медом и чуть более внимательного отношения к местной еде.

Завершение

Мы улетаем из Дели в два часа ночи. Здесь не действуют правила, которые запрещают аэропортам впускать и выпускать шумные самолеты между часом ночью и рассветом. В Дели похоже вообще никто никому ничего не запрещает. Наш тяжелый аэробус долго-долго разгоняется и потом долго и очень медленно летит прямо над городом, над пальмами, проспектами, коровами и спящими где-то далеко внизу и прямо на земле людьми. Я смотрю вниз, пока город не скрывается полностью под толстым оранжевым одеялом смога. Молоко с перцем. Многие мои эссе кончается именно тут – в самолетном кресле, еще один взгляд вслед уже исследованной, уже полюбленной земле. Но здесь я вспоминаю один прозрачный теплый вечер в Джайпуре… Мы поднялись на крышу гостиницы, на перилах дремали голуби, внизу замерло огромное тихое озеро, город подтягивался к закату. Дымка сползла с гор и успокоила полуденный жар улиц, продавцы фруктов и орехов уже начали подсчитывать заработанное, пальмы отражались в воде, в пыли дремал верблю, переливались с улицы на улицу автомобильные гудки. В предзакатный чай «розовый город» с его базарами, дворцами, слонами, птицами и грохотом вдруг повернулся ко мне всей своей неожиданной стороной, весь преисполненный спокойствием, вечерним светом и благодатью. С крыши гостиницы мир внизу вдруг из водоворота превратился в реку. Дикое стало уютным, громкое – тихим. В оранжевом шелковом сари, я слушала город и, наверное, впервые расслышала его спокойствие, разглядела его величие – которое не тонуло в шуме, жаре, толпе и разноцветье. И вдруг над городом, отражаясь от холмов, пролился сначала один, потом другой голос муэдзина – мечети сзывали верующих на намаз. Садилось солнце. Эхом прокатилось пение над городом, обернуло его как лентой. Десятки мечетей в этом городе добрососедствуют с сотнями индуистских, сикхских и даже буддистских храмов. Величие города, величие страны вдруг увиделось мне именно в сосуществовании, в переплетении не одной, а сотни культур, языков и верований. Миллион оттенков кожи, десятки богов, тысячелетия традиций – сливаясь и касаясь друг друга в одной огромной стране, где все расширяется экономика и все сжимается личное пространство – все это живет, дышит, верит и продолжается вот уже сотни и сотни лет. До нашего развитого и холодного Запада отсюда – двадцать часов пути и тысячи лет истории. Из этой тесной, громкой, ароматной, in-your-face страны до пост-модерна в нашем понимании еще очень далеко. Да я и сомневаюсь, что пост-модерн Индии нужен. Индия пришла в свое нынешние состояние другими, нам незнакомыми, путями. Я думаю, что и будущее у нее другое, непохожее на наше. Нам пора перестать свято верить в то, что все культуры так или иначе проходят одни и те же пути. Я думаю, что у Индии своя дорога, которую еще миллионы лет назад ей предначертали ее синекожие боги, и на этом пути мы можем с ней только спорить, ее колонизировать, ей восхищаться, ей в чем-то завидовать и так до конца и не понять за всю современную историю. Как река Ганг, Индия будет идти в своем русле, слушать свой ритм, зажигать свечи своим богам, рождаться и перерождаться в нами невидимой сансаре. А нам остается только окунаться в ее водоворот, успевать за ней, учиться молиться и верить, как она, и еще никогда ничего не бояться. Солнце село за холмы. По улице прошел укрытый разноцветным одеялом слон. Я примерила Индию на себя, как сари, захлебнулась в ее водовороте и выплыла вновь. Осталась удивленной, пораженной, немой – и благодарной. Там, на крыше, на закате, я оставила все свои суждения, а в ответ забрала свое умытое индийским солнцем сердце. Полное благодарности, пыли и шелка.

Ольга Скутина
Дели-Торонто-Богота, октябрь 2014