Позолоченное Лето

Арканзас, США, август 2001 года

Jonesboro, AR, USA

Little Rock, AR, USA

Chicago, IL, USA

Memphis, TN, USA

Летом 2001 года мне исполнилось шестнадцать лет. В шумной компании трех десятков подростков из России мы отправились в первое путешествие в Америку, в штат Арканзас. Эта коллекция – мозаика моих воспоминаний. Это кожей и сердцем прожитые золотые дни американского лета.

Arrival

В пути Ленка рассказывает страшные истории, которые ей, в свою очередь, рассказывали другие. Главная из них – история про то, как в американских гостевых семьях нельзя чистить зубы приватно. Говорят, надо выходить вечером в гостиную, на ковер, и общаться с хозяевами, параллельно шуруя щеткой в зубах! 

“А если меня стошнит?! У меня же брекеты! Мне надо чистить их специальной щеткой! А если я блевану им на ковер?!” – ужасается Ленка. Думаю, в таком случае ей еще повезло, а вот мне – без брекетов – придется одной, в пижаме и босиком, чистить колгейтом зубы перед американской семьей в полном составе!

Еще одна пересадка, теперь мы летим в крохотном американском Эмбрауере. Под нами прокручивается зелень и золото летней земли. Где-то здесь Эли и Тотошка летали в урагане? Здесь жила зеленая ведьма и добрый волшебник? Или Арканзас – не совсем Канзас? Мы  – где? И, если точнее, мы – куда? Что там – внизу, в этом полосатом ковре американской земли? Топливо наше – бурлящая энергия, тинейджерский азарт. Я проливаю на себя стакан ананасового сока, мы смеемся, мне смешно и мокро. Самолетик наш такой маленький. Мы – вжаты в него, как гелий в шарик. Три десятка тинейджеров, все вокруг вибрирует – и внутри нас, и снаружи. Все залито белым слепящим солнцем, почти кварцем, сидения – из кожзаменителя – липнут к коже. Земля ползет под нами – зеленая, поперечная и продольная, бескрайняя и позолоченная. Китти сидит рядом со мной. Она длинная и загорелая, ей четырнадцать, но она длиннее нас, шестнадцатилетних. Китти глядит в маленький иллюминатор и хохочет: “С такой высоты мы одним куском мяса упадем! В лепешку! Вот представь!!” Когда Китти смеется, видны ее блестящие брекеты. Я думаю о том, сама ли она придумала про кусок мяса – или услышала у взрослых.

New world

Еще одна пересадка. Мы ночуем в пригороде Чикаго, после трех перелетов – передышка. Это первый день на американской земле. Я, Ленка, Женя, Форест – у нас один номер на четверых, две кровати, которые не так и сложно поделить. Мы бесимся и в полу-шутку пытаемся взломать мини-бар. Мини-бар, конечно, не взламывается. А в нем так заманчиво блестят крохотные бутылочки рома. Они как янтарные статуэтки, почти не настоящие. Наутро нас за это отчитывают, директор лагеря хмурится, горничная бегает проверять, не выпили ли мы там чего. Но мы, конечно, не выпили. К счастью или к сожалению. 

В окно гостиничного номера сияет ярче луны круглая вывеска Бургер-Кинга. Значит, мы точно в Америке. Вот теперь – точно. Хотя в это невозможно поверить. Пробираемся на улицу, в тепло нового мира, выкурить первые американские сигареты. Выходим аккуратно, словно проверяя новый мир на прочность. Сидим вчетвером под самым обычным кустом, задрав головы вверх – в теплое американское поднебесье. Поребрик теплый, нагретый за день, вполне настоящий. Рядом забор, хайвей, огни. Точки пролетающих вечерних боингов ползут наверху среди звезд. Мы смеемся, мы в восторге. Мы вдыхаем вечер-воздух-тепло-свет-небо. Это первый наш вечер на американской земле. Нам всем шестнадцать примерно. Через дорогу ярче звезд сияет космический Бургер-Кинг, вокруг и впереди – вся жизнь, и огромный кайф, и бесконечное лето –  и вот этот новый мир, наброшенный на нас как огромное звездное одеяло. 

Все еще только впереди – и вот она, наша Америка.  

Она у наших ног.

Strawberries

Под вечер следующего дня мы наконец прибыли, прилетели, добрались. Наша первая гостевая семья – в городке Джонсборо, Арканзас. Здесь Ленке и мне наши американские родители заботливо подготовили по отдельной спальне – каждая со своей ванной, с высокой кроватью с горой подушек, с клетчатым стеганным одеялом – и с сундучком у подножья кровати. Мы охаем от такой огромности всего. Тут же тихонько роемся в сундучках у кровати – что там за игрушки остались от уже повзрослевших дочерей? Ленка вдруг вытаскивает что-то похожее на куклу вуду – хотя, кажется, это просто тряпичная кукла. Зажимая себе рот от смеха и ужаса, выпучив глаза, мы дико шепчем друг другу: “Я боюсь тут спать!!!” Мы тут же просим нашу американскую семью, нельзя ли нам, пожалуйста, спать в одной комнате? Почему-то поколебавшись, они разрешают – но при этом просят нас не закрывать дверь в комнату (мало ли что там эти странные русские тинейджеры могут творить!).

Дом их огромен. Но при этом он еще и тих. В нем все немного приглушено – и внутри, и снаружи, и в нас. Тишина и огромность вокруг – тишина и огромность и самого лесного дома. Кирпично-древесная громада –  он стоит один среди огромных секвой, ближайших соседей даже не видно в округе. Как будто мы – в лесу. А мы и правда в лесу, это же в самом деле настоящий лесной дом в настоящем лесу! Мы не знали, что в Америке есть лес. Тем более такой – огромный, обнимающий. Кроны деревьев так высоко над домом, что не видно их верхушек, они там – среди тьмы и звезд. Дом сам – как часть земли и леса, он растет тут столько же лет, сколько сам лес, и, судя по всему, принадлежит ему.

Наша американская хост-мама – всегда с улыбкой, с уложенными волосами, серебряные гладкие пряди касаются плеч, она в кроссовках, и в джинсовом сарафане. Хост-папа – какой-то видный местный врач, показывает нам обложку журнала со своей физиономией на обложке: “Зис ис ми!”. Он, похоже, председатель чего-то ассоциации кого-то где-то. Мы не столько не вникаем, сколько просто не понимаем половины того, что нам говорят. Хост-папа наш тоже всегда в кроссовках, в светлых брюках с ремнем – весь подтянутый и при этом немного круглый, скругленный, как будто мягкость его характера или профессии сформировали и его тело, а не наоборот. 

Они, похоже, совершенно искренне рады нам.

А нам – немножко дико и немножко жутко в этом лесном доме,

Жутко – и захватывающе одновременно.

Повсюду – мягкий ковер, который обнимает весь дом. Такие мягкие ковры нам не знакомы – это совсем не привычные нам жесткие, короткошерстные паласы.  Это мягкие бежевые ковры, ходить по которым босиком, утопать пятками в волнах ковров – приключение. Все такое мягкое вокруг – кровать, пледы, одеяла, подушки, горы подушек повсюду, кресла кожаные у телевизора, в которые можно провалиться глубоко, как в сметану. 

И никто, похоже, не требует от нас чистить зубы прилюдно. Пока?

Это, конечно, облегчение. Это облегчение и приключение – быть здесь.

На завтрак хост-мама жарит котлетки. Привычные, вроде, хоть и немного сплющенные, котлетки. Она кладет их на тарелку вместе с омлетом – и блестящей, почти мультяшной клубникой. Котлеты с клубникой! Мы недоумеваем и тихонько хихикаем – невероятно, они ходят в кроссовках по ковру и едят клубнику с котлетами! Это чужеродная и одновременно захватывающая природа нового для нас мира.

American dream

Сегодня – очень жаркий день; американская мама отвозит нас в бассейн. Бассейн под открытым небом – сияюще-голубой прямоугольник под таким же голубым небом. У Ленки –  желтое полотенце, у меня – розовое, со смешными ковбоями. Мы сами как ковбои, покоряем американскую землю – one swimming pool at a time. Мы сползаем в синюю тёплую воду. Тут же переглядываемся – вместе с нами в бассейне плавает парень, такого же возраста. Он смотрит на нас с таким же любопытством, с каким, наверное, не стесняясь, рассматриваем его и мы. Мы раньше никогда не видели настоящих американских мальчиков – тем более таких! Он, чуть поколебавшись, подплывает к нам и, облокотившись локтями на бортик, белозубо представляется (его имя сразу распадается на частицы в моем сознании и воспроизвести или запомнить его невозможно). Он, конечно, поражается тому, что мы – из России, а мы поражаемся тому, что он – настоящий! У него глаза голубые, как бассейн, с зеленой искоркой, кожаный шнурок на шее, широкие плечи, стриженые черные волосы, огромная улыбка с ямочками, совершенно ослепительная – да и сам он весь блестит капельками воды на солнце. Он как голограмма – кажется, исчезнет сейчас, растворится как солнечный мираж. Он кажется ненастоящим, выпавшим сюда, в бассейн из всех американских фильмов, из самых ярких клипов MTV, из головокружительной мечты – в реальность. Мы вылезаем из воды, нам одновременно и неловко, и приятно, и весело от этой случайной встречи – и видно, что и ему – тоже. Мы, конечно же, фотографируемся на прощание – хотя мы только что встретились, и вот уже расстаемся. На мгновение я чувствую тепло его кожи – он точно настоящий, живой, не голограмма, кожа у него мокрая и горячая, совершенно человеческая. Он обнимает меня для фото – Ленка щёлкает моим фотоаппаратом. Наша американская мама ждет нас в машине. Накинув полотенце с ковбоями на плечи, я сажусь в машину. Американская мечта ныряет в бассейн. Солнечные брызги разлетаются вверх и повсюду.

Ghosts

Ровно по другую сторону земного шара мы теперь.

Но нам не спится в новом месте, на американской земле.

Перед сном мы шепчем, вспоминая, обязательную поговорку: “Сплю на новом месте, приснись жених невесте!”

Но нам не спится, жених не снится.

Ленка просыпается ночью, подскочив на кровати, в полусне вскрикивает: “Где я и где мои вещи?!”

Мы смеемся еще пару дней над этим.

Тихо в доме, тихонько мурчит на прикроватной тумбочке электронное радио – станция 175,3.

Это – радио Kiss FM. Самая лучшая музыка, самые красивые и популярные песни. Все они – прямо тут.

Все американское, такое далекое –  вдруг оказывается по одну сторону мира с нами, у нас в руках, вот тут, на расстоянии ладони.

Мы тут, в Америке – или Америка в нас?

Мы не можем спать и колобродим по огромному дому ночью.

От спальни в гостиную ведет длинный коридор со полностью стеклянной стеной.

За стеклом – ночной лес.

Как будто мы лесные духи.

Отражения нас, идущих гуськом – в бесконечном стекле длинного коридора.

Мы плывем между сонными секвойями, по щиколотку утопая в бежевом мягком ковре.

Летим в прозрачных ночных рубашках над вечным лесом.

Между нами и лесом – полсантиметра прохладного стекла. 

Старый лес спит – или не спит и смотрит на нас, шестнадцатилетних, бессонных, босоногих, болтающих ногами на мягких кожаных в мягком свете ночной лампы. 

Пробравшись на улицу, но не решаясь далеко отойти в лесную тьму, мы тихонько закапываем окурки Мальборо под петуньями нашей американской мамы. 

Хохочем шепотом, давясь смехом, чтобы скрыть неловкость. 

Гукает ночная птица в огромном лесу вокруг. 

Нас щекочет американское летнее небо. 

Черное, теплое, лесное.

Мы засыпаем в огромной кровати под мягким одеялом. 

Над нами смыкают ветви американские лесные духи.

Curtain

Сегодня у нас экскурсия на киностудию. Мы неорганизованно топчемся из помещения в помещение – тут провода, огромные потолки, софиты, камеры, столы, стулья, декорации для программы новостей. Топтаться и слушать гида, нам, конечно, в лом, поэтому мы обсуждаем все вокруг. Точнее, всех. Вот кто-то из ребят привел с собой свою хост-фэмили – среди них и американские подростки нашего возраста. Мы обсуждаем их – по-русски, конечно – и особенно одного американского парня с золотыми волосами. Мы хоть и шепчемся, но достаточно громко, даже чуть с вызовом – мы ведь немного дерзкие и хватаемся за возможность обсудить кого-то напрямую, не стесняясь: “Какой симпатичный! Еще и блондин! Ты посмотри. какой классный!”. Пока мы его обсуждаем, парень неподвижно стоит совсем рядом. Наслушавшись наших комментариев, он поворачивается и говорит: “Меня вообще-то Артем зовут. Мы из Новосибирска приехали”. Пока он искренне улыбается своей совершенно американской улыбкой, я чувствую быстро разливающееся тепло на щеках и шее. Очень рада, что на киностудии все-таки темно, и никто не заметит, что у неловкости есть цвет. Мы тут же делаем вид, конечно, что все в порядке, что так и надо, хохочем, хихикаем, но при этом старательно держимся от него подальше весь день. Только на словах мы дерзкие и смелые, а на деле все-таки нам неловко где-то внутри, не очень глубоко. Мы смеемся потом над этой историей, смеемся над самими собой, поспешно забираем себе эту неловкость, присваиваем ее себе, со всеми ее оттенками. Ну кто же знал? Ну кто же мог знать, что мы даже здесь, в Америке, мы не можем спрятаться за занавеску русского языка?

Sunset ride

Мы едем в гости к знакомым ребята. Им сказочно повезло – они живут не в огромном лесу, как мы, а в доме в полях, на настоящем ранчо! Их хост-папа предлагает нам покататься по полям –  посмотреть их территорию, эти огромные владения, как у Маркиза Карбаса. Кругом, куда ни посмотри – гектары поля и леса, бескрайние, необъятные. Мы вмещаемся вчетвером в квадроцикл, хозяин – у руля. Врррррум! Блестит лысина хозяина, блестят наши глаза, ревет зеленый квадроцикл и я, взвизгнув, хватаюсь за его железный поручень. Мы несемся прямо на закат – Ленка смеется, мы все смеемся, мы все время смеемся, покрытые солнцем, кожа наша сияет на солнце как теплые яблоки. Кто-то отпускает похабную шутку, конечно же, на русском языке – мы хохочем. Это не очень вежливо –  так ржать за спиной хозяина, пока он возит нас по полям, но мы никуда не можем деться от самих себя. Оранжевое золото солнца, запах свежескошенной травы, рев квадроцикла, полям и ухабы, ветер набивается в рот и в глаза, мы смеемся, нам щекотно, я объедаюсь, захлебываюсь этим закатом, весельем, смехом, августовским золотым теплом.

Thunderstorm

Сегодня вечером у нас гости. Наши американские мама и папа пригласили на барбекью директора лагеря и еще пару взрослых, которые сопровождают нас в поездке. Мы уже заранее изнываем – это совсем не похоже на то, как нам хочется проводить время в Америке. В ситуацию вмешивается провидение. Возможно, помогли лесные духи. Несколько парней из нашей группы живут в доме с бассейном неподалеку. Их семья спрашивает у нашей, не хотим ли мы съездить к ним в гости – если мы не против пропустить барбекью со взрослыми у нас дома? Мы, конечно, не против – совсем, совсем не против! Вот на пороге дома, словно ангел в синей футболке, стоит девушка с льняными волосами, она чуть постарше нас и, видимо, тоже приехала в гости на барбекью. Она стоит у стеклянной двери дома и, услышав беседу, запросто спрашивает: “Вы хотите туда поехать? Я вас могу отвезти прямо сейчас!” Мы переглядываемся с Ленкой и киваем. Меня захлестывает одновременно и дикий восторг, и такой же дикий страх – а вдруг она передумает?! А вдруг она никуда нас не повезет и мы останемся тут, весь вечер жевать ребрышки в компании директора лагеря и наших американских родителей?! Вон уже лежат на столе эти ребрышки, вон торчат из фольги эти косточки! Мне так страшно, что сейчас этот дивный ангел  спасения улетит и никто никуда не поедет! Она и так уже одной ногой стоит на улице. Мы несемся, как дикие привидения, пролетаем сквозь стены, хватаем купальники. Собравшись за секунду, я едва не задыхаясь, вибрирую, искрясь от восторга и предвкушения.

И вот он – вечер, август, позолота, синие искры бассейна, зелень вокруг, в бассейне уже разлит смех и весёлый шум.

Мы смеемся, брызги летят нам навстречу. 

Повезло парням – у них и правда настоящий, настоящий бассейн! 

Они уже орут и плещутся в нем, машут нам.

Мы сохраняем, конечно, спокойствие, но внутри – триумф. 

Мы сбежали от формального ужина – сюда, в этот искрящийся фейерверк лета!

Мы хохочем, плаваем.

Вечер такой звонкий, залитый солнцем и смехом,

Парень, немного похожий на большого котенка, мне очень нравится.

У него глаза с бархатными ресницами.

Он все ближе.

Еще ближе.

Мы мокрые и смеемся

Мы жадно целуемся в бассейне.

Все в воде, хлорке, поцелуях, брызгах.

Все вокруг сияет, светится.

Но понемногу вокруг темнеет.

Потом быстрее.

Это не только вечер – слева на нас надвигается грозовая туча.

Она пробирается к нам напролом – бесчинно, быстро. 

Она уже размером с небо, разворачивается своим животом прямо над нами.

Небо темное, потом разом черное.

Преогромное.

Но мы остаемся здесь.

Мы смеемся – что нам туча, что нам дождь, что нам все грозы мира!

Мы  – шестнадцатилетние, безграничные, бессмертные.

Мы сплетаемся ногами, смехом, брызгами.

Мы сливаемся с водой и небом.

Кто-то из парней подтянул бутылку пива из холодильника на кухне.

Мы снова хохочем, мы в восторге! 

Это целая бутылка пива! 

Пива холодное – холоднее, чем вода в бассейне.

Оно ужасно вкусное.
Мы передаем бутылку друг другу под водой, заткнув пальцем горлышко.

Первые молнии – вот уже небо слилось с землей.

Льется, льется на нас бесконечный августовский ливень.

Гроза смешала небо с землей.

Прошила нас каплями насквозь. 

Перемешала нас с дождевой водой. 

Над нами – вода, под нами – вода.

Мы сами – вода.

Мы льемся.

Мы не торопимся в дом.

Сверкают молнии.

Пусть сверкают.

Мы смеемся.

Вода вокруг, кругом.

Ртутные вспышки.

Серебро в воде.

Мы ныряем, мы кричим.

Все вокруг гремит. 

Все внутри звенит.

Это бесконечное счастье.

Гроза – внутри нас.

Это мы проливаемся стеной дождя.

Это мы по вкусу как поцелуи с водой из бассейна.

Как мокрое горлышко бутылки.

Как огромное небо.

Как теплые камни и прилипшие к ногам травинки.

Мы все мокрые мокрые мокрые. 

Мы бежим в дом.

Трава и земля,

Прилипшие к пяткам.

Бежим!

Вслед нам грохочет весь мир, размытый грозой и молниями.

Мы забираемся в горячий душ в гостевой ванной.

Вода горячая.

Мы смеемся, не переставая.

Задыхаемся от смеха, грохота и восторга.

Черные круги туши под глазами

Тело трясется от хохота, воды, холода, бега. 

Мокрые следы на кафельном полу цвета терракоты.

Розовые банные полотенца, мягкие, махровые. 

Гроза разламывает небо прямо над нами. 

Мы смеемся.

Это мы – гроза.

Это мы проливаемся на землю,

Сияем всплохами серебра.

Вон как блестят в зеркале мои глаза.

Вон как мои волосы мокрые прилипли к моим плечам.

Вон как горят мои щеки и губы.

Это мы проливаемся всюду.

Это наша юность заливает все вокруг.

Мокрые следы наши на плитке пола и на коврике. 

Смятые банные полотенца.

Sprite can

Прожив неделю в городке Джонсборо, мы переезжаем в столицу штата Арканзас – город Литтл Рок. Нам очень смешно это название. Литтл Рок?! Ну как так может называться настоящий город?! Но город и правда настоящий – светятся на закате окна домов, мигают светофоры. Здесь уже нет огромных секвой, а есть огромные перекрестки и даже траффик. Здесь у нас новая хост-мама. Ее зовут Эшли, она работает администратором в госпитале Литтл Рока и живет в маленьком белом доме со своей черно-белой собакой, которую зовут Петунья. 

Дом у Эшли – совсем не похож на дом в Джонсборо. Здесь нет ковров и окон во всю стену. В ее аккуратном белом доме с садовым шлангом на передней лужайке – всего две комнаты. Одна – Эшлина, другая – наша. Уютная гостиная с плетеным креслом и салфетками на кофейном столик. Кухня – в центре дома, и сразу из кухни – выход на задний двор. Двор этот – наполовину бетон, наполовину – пожелтевшая лужайка. Садовые стулья, железные, в дырочку, гремят, если их передвинуть по бетону. Садовый стол со стеклянной пыльной крышкой (давно не было дождя). Эшли – крутая мама, тут же выдает нам разрезанную пополам пустую банку спрайта – это наша пепельница. Банка разрезана так, что полоски алюминия завиты наружу – как вывернутый наизнанку осьминог. Мы поражены тому, какая она cool с нами.  Мы сидим вечерами на заднем дворе ее дома – мы, звезды, огромное американское небо и Мальборо-стометровки. 

Невероятно, что эти Мальборо нам, подросткам, продают –  видимо, обалдев от нашей наглости и прямолинейности. В маленькие магазинчики на заправках мы ходим толпой – для смелости. Как-то кассир считает наличку и вдруг, не поднимая глаз, будничным голосом спрашивает меня: “Ду ю хэв пенис?”. Я – в оторопи. Не могу решить, то ли рассмеяться, то ли провалиться на месте. “Чего у меня?!” – говорю. Продавец, оживляясь, поднимает на меня глаза и тыкает пальцем в ладонь: “Ну пеннис, пеннис! Коинс!! Монетки!!”. Я потом рассказываю эту историю остальным: “Хихи, прикиньте, продавец сказал “пенис”!!

Matchmaking 

Эшли рассказала нам, что у нее есть бойфренд. Но мы почему-то сомневаемся, что это подходящий для нее человек. У нас быстро рождается отличный план! Наши друзья живут в хост-фамили, которая очень удачно состоит из одинокого хост-папы. Парень он отличный – добродушный, в гавайской рубашке, на висках – легкая седина, но она ему даже идет. Живет он один в огромном доме. Мы немного спорим, не староват ли он для Эшли, но решаем что взрослые все равно все примерно одного возраста. Мы быстро придумываем очень эффективный план, как “свести” Эшли с ним. Нам кажется, что это отличная идея. Мы – практически без усилий – уговариваем Эшли пригласить наших друзей и их “гавайского” американского папу нам в гости на ужин. Мы торжествуем внутри! Ну вот сейчас они поужинают вместе и обязательно влюбятся друг в друга. Это ведь именно так и происходит у взрослых. Все элементы гениального плана – на месте. Гости прибывают во время. Рукопожатия, знакомство, обмен любезностями. Мы усаживаемся за стол из светлого дерева – и предвкушаем. Яркий полуденный свет почти празднично пробирается в комнату через белый тюль. Эшли торжественно выносит из кухни ужин – это обычные макароны в кастрюле с томатным соусом. От кастрюли поднимается пар, прозрачный в лучах солнца. Она вываливает их по очереди всем на тарелки прямо из кастрюли. Макароны при падании мягко хлюпают. Ленка и я переглядываемся через стол. Да уж, через желудок к сердцу тут не попасть…

Fortune telling

Мы сидим под акациями за столиком для пикника. Нас снова привезли в очередной музей, но что нам музеи, когда горячее лето, как из кастрюли, льется нам, подросткам, под футболки, в воротники, окатывает нас с головы до ног теплом и обещаниями. Под акациями – я, Лена, ты. Акации – огромные над нами, местами листья желтые от жары. Шуршат. Я всем рассказала, что умею гадать по руке. Ты говоришь: “Ну давай, погадай мне”. Вытягиваешь руку. Я, конечно, не умею, но кто же умеет? Я держу твою руку. Ты смеешься: “Ну, говоришь, кто же гадает по правой руке, надо по левой!”. Триумфально развернувшись, уходишь. Стараешься не показать эмоции, но их все равно видно. Я смотрю в другую сторону.

Я беру за руку кого-то другого, вью завитушки историй, обещания веселой судьбы. Самое приятное в гадании – держать за руку, быть близко, смотреть в глаза. Пальчиком рисовать по розовой коже ладони. Нам, подросткам, так легко испытывать сильные эмоции. При этом мы, как карты в колоде, все время перетасовываемся. Не угадать, в чьей руке и кто окажется. Иногда кажется, что чувства возникают в случайном порядке. Смесь притяжения и нерешительности, смелости и скромности – веер эмоций. Каждая из них – доступная, живая, мимолетная. Захватывающий калейдоскоп чувств. Мы оказываемся близко-близко, а при следующем раскладе – уже далеко. Какое расстояние – от взглядов до поцелуев? И обратно: от поцелуев – до взгляда в разные стороны? Никак не угадать, как сложится колода. Не прочитать в линиях на руке.

Всего пару месяцев назад ты – близко-близко. Твоя нестриженая прядь, фирменный знак. Глаза зеленющие. Снег за окном, январь, пересекаются линии. Ты порой резковат, но я знаю и другие интонации этого голоса, который пробирается ко мне через сотни снежных километров и завитки телефонных проводов. Потом, всего месяца два назад – холодное лето, раннее утро, ты встречаешь меня на вокзале. Небрежно облокотившись, куришь на перроне, а я в синей бандане, немного волнуюсь, утренней поезд Екатеринбург – Пермь 2. Тополя здесь такие высокие на проспекте, поверить невозможно, как мы вдруг близко – и вокруг не проснувшийся еще город. Потом снова поезд. Я смотрю в окно, вижу тебя уходящего по перрону в другую сторону. Ты не показываешь лица. Не показываешь карт. Кажется, столько несказанно, и совсем непонятно – чего именно. Все как-то скомкано. 

Мы как корабли, которые не смогли пройти мимо друг друга, не зацепившись боками. Наша навигационная система еще не настроена. Мы не можем толком понять даже самих себя – не говоря уже о других.

И вот наша Америка, август. Мы в Мемфисе, штат Теннеси, в желтом, уже почти домашнем автобусе, по дороге с бейсбольного матча. Сколько осталось времени на этой земле? В этот раз мы сидим рядом. Положила голову тебе на плечо, мы ничего не говорим всю дорогу. Молча смотрим в окно. За окном – вечерний хайвей, сначала Теннесси, потом снова Арканзас. Здесь, сейчас сплелись прощение и принятие, хотя мы ничего друг друга не сказали. Но как будто что-то успокоилось – то, что было поцарапано мимоходом – и в тебе, и во мне.

Baseball hat

Огромный стадион. Мемфис, Теннесси. Мы на земле, но словно в море – здесь море людей, света, цвета. Бум волнами разносится по стадиону. Однородность толпы, света и звука – стадион дышит как огромный зверь в волнах. Бейсбол – совершенно непонятная для нас игра. По инерции присоединяюсь к реву стадиону – раз ревут, значит надо. Наши места – почти у самого поля, так близко, что видны травинки – почти прозрачные, блестящие в свете миллионов стадионных ламп. Почему-то хочется спрятаться. Забраться в уголок подальше от толпы. Где-нибудь у аварийного выхода – перетерпеть, переждать эту стихию. Чувствую свой извечный unbelong – за спиной ревет стадион, я смотрю на улицу через решетку аварийного выхода – на развернувшуюся прямо перед мной улицу Мемфиса. Тротуар, автомобильные огни, синие сумерки, блестящие смятые упаковки из-под чипсов забиты ветром под ступени стадиона. Пыльные серые ступени. Мои бежевые штаны. В вечернем воздухе разливается электрический восторг чужого мира, чужого процесса, такого понятного, как язык, всем остальным. Я – наблюдаю, причем больше спиной, чем глазами. Я больше ощущаю, чем смотрю. Я – радар. Я – губка. Я – решетка у выхода.

За несколько дней до этого американская мама дарит нам одинаковые бейсболки. Ленке – темно-синюю, мне – темно-зеленую, цвета хаки. Этим летом это мой самый любимый цвет. Я с головы до ног – в нем. И как она догадалась?Бейсболка очень крутая, но через пару дней, по дороге домой, я забываю ее в сетке самолетного кресла, на рейсе Чикаго-Франкфурт. Огромный Боинг вылетает в обратную сторону. И в нем летит моя бейсболка, уже без меня, пролетев туда-сюда над огромной Атлантикой, она возвращается в Америку, уже ничья.

Бейсболка моя тоже – unbelong.

Quicksilver

По дороге из Мемфиса, порядком укачанные бейсболом и дорогой, уже на финальной границе нашего путешествия, мы все немного притихли. Обычно в нашем желтом школьном автобусе стоит невероятный гвалт и хохот. Автобус, кажется, не едет, а летит сквозь американскую летнюю жару. Он набит нами до краев, как яблоки – витаминами. Он чуть нет лопается от нас! Мы – однородная, но при этом фрагментированная масса. Пара десятков подростков – и при этом целая куча, фейерверк и грохот. Мы ужасно погружены в себя и при этом растворены друг в друге. Мы сияем и переливаемся, мы как ртуть, разбежавшаяся шариками по американской земле. 

Желтый автобус до краев налит шумом и смехом, в открытые окна льется прозрачный воздух. Наплевав на все правила безопасности, мы шастаем по автобусу туда-сюда, болтаем, смеемся, поем, спим, спорим, обнимаемся. Шумим как обычно – феерично, непрерывно. Фонтаном разбрызгиваем вокруг себя эмоции, шум, гормоны – и в целом наплевательское отношение ко всему вокруг. Не специально и не сознательно, но как-то органично получается это у нас – не обращать внимание ни на что кроме себя и друг друга. Настолько, что в один из особенно буйных дней директор лагеря заставляет нас – каждого из нас, индивидуально – извиняться за свое “неподобающее поведение” перед водителем автобуса. Лишь тогда я замечаю в первый раз и пол, и цвет кожи нашего водителя. Не могу сообразить, смотрела ли я по-настоящему на этого человека хоть раз за две недели. Может быть, нам казалось, что автобус сам по себе, по волшебству колесит по Арканзасу целыми днями, возит нас, беспечных, из музея – в школу, из театра – в музей? Это немного отрезвляет. Где-то внутри тихонько икает совесть. Мы послушно извиняемся. Поразительно, что водитель искренне и серьезно кивает на каждое наше извинение – они всерьёз приняты, хоть и не совсем всерьез выданы. Мы немножко притормаживаем, озираемся – как будто из воды выныриваем в тот день. Мы вдруг замечаем вокруг какую-то еще реальность, какой-то еще мир рядом с нами. Например такой, где есть водитель автобуса, который возит нас, неугомонных, каждый день уже не первую неделю – и только чудом лишь сейчас начал терять свое терпение. Это приостанавливает и присмиряет. Хоть и ненадолго.

Layers

Горячие источники – национальный парк Hot Springs штата Арканзас. 

Это на удивление пасмурный день. Но мы даже рады отдохнуть от жаркого солнца.

Мы плаваем по озерам, которые наполняются горячими источниками.

Мы плаваем на катерах, ныряем с палубы в серую гладкую воду.

Вода слоистая – теплая местами, местами почти горячая, а где-то приятно прохладная. 

Она успокаивает, пропускает нас через свои слои – и выпускает на поверхность умытыми, успокоенными.

Наша поездка замедляется – путешествие подбирается к финалу. 

Уже где-то комарино зудит слово “домой” – и от него что-то затихает внутри.

Я выбираюсь на палубу катера. 

Вода и ветер укачивают, почти убаюкивают.

Купальник – еще теплый от воды.

Кожа тоже теплая.

Сверху – спасательный жилет, оранжевый, мокрый, холодный.

Воздух – тёплый.

Вода под килем – местами почти горячая.

Сидения на катере – пластиковые, холодные, но уже согреваются от тепла моего тела.

Лодка наша жужжит, баюкает.

Небо теплое, серое, как мокрая вата

Облака, наваливавшиеся на нас.

Это предпоследний день на американской земле.

Накупавшись, мы притихли, нахохлились, втянули подбородки в оранжевые спасательные жилеты. 

Возвращаясь к берегу, мы слушаем воду, ветер и жужжание лодки. 

Во взлохмаченной мотором темной воде видится обещание: впитать, унести с собой этот мокрый теплый день. 

День, от которого уже веет финалом. 

Он как тепло от воды – окутывает нас. 

И мы откликаемся, обещаем – пропитавшись американским лето, утащить этот день, этот слоистый полдень с собой, в холодный, пока еще такой далекий уральский сентябрь. 

Он уже разевает на нас свой желтый рот там, вблизи, на границе месяца. 

Но мы пока еще тут – убаюканные водой. 

Впервые за две недели, впервые в водовороте событий и путешествий – успокоенные. 

Вдруг затихшие. 

Вдруг замершие. 

Мокрые теплые комочки. 

Словно только что рождённые – и вывалившееся из теплой воды в свое шестнадцатилетие.

Немного дезориентированные, но согретые и наполненные покоем. 

Американское лето нам шепчет теплой водой, высыхает на коже невидимыми словами заклинаний на будущее.

Пропитаться им насквозь. 

Этим летом, воздухом, землей – и водой этой земли.

Silver screen

Вечером мы едем в кино. Кинотеатр – совсем маленький. Он теряется между супермаркетом и салоном маникюра. Мы его не сразу разглядели – видимо, по привычке высматривали, искали какую-то громадину.Огромная парковка снаружи вся залита вечерним солнцем, которое и не думает снижать градус. Август большими буквами пишет в воздухе тепло.  Парковка огромная – как и все здесь. Под нашими сандалями – горячий асфальт. Мы немного поджариваемся, пока идем от входа. Таких расстояний нет в наших родных краях – парковок таких огромных нет, да и самих моллов – тоже. 

И вот неприметный, но все же – кинотеатр. 

Внутри неожиданно прохладно, непривычно темно после слепящего солнца. 

Здесь почти пусто – ни очереди, ни людей. 

Запах колы, попкорна, красного ковра.

Сложно поверить, что это так легко – нырнуть в прохладу посреди жаркого полдня. 

Кажется, сейчас узнает об этом весь город, нарушится этот прозрачный покой. 

Но нет, все спокойно, мы тут почти одни.

Покупаем билет, покупаем попкорн – и наконец усаживаемся в красные мягкие кресла. 

Сидения приятно пружинят.

Все вокруг красное и черное.

Ковровые дорожки –  красные, сидения –  красные, стены – черные.

Светится матовым серебром небольшой экран.

На красном полу местами – раздавленные желтые звезды попкорна.

Ручки у сидений теплые, мягкие – ощущаешь локтем их тепло, текстиль, рельефное переплетение нитей.

Чуть подпрыгиваем на сидениях – от восторга и детской радости – так они славно пружинят!

Внутри разливается покой.

И чуть гаснет привычный огонек неверия:

Ведь это все – настоящее. 

Мы и правда тут.

Вот мы, вот кино.

Вот “мулин руж” и “кити-кити я-я дза-дза”.

Наш праздник – не только на экране

Американская мечта, праздник жизни и феерия проливаются за границы экрана.

Мы смеемся.

Наши соленые от попкорна пальцы.

Шуршащие бумажные пакеты.

Попкорн еще теплый.

Сидения такие удобные.

Кожа наша еще теплая, пропитанная солнцем.

Кинотеатр поражает. Сходив в туалет, я возвращаюсь с новым знанием:

Здесь показывают несколько фильмов одновременно в разных залах! 

Одновременно! Несколько! 

Кажется невероятным, непозволительным, заманчивым приключением. 

Ведь можно перебраться в другой зал, посмотреть другой фильм, потом еще – и никто не узнает?! 

Почему никто так не делает? 

Почему на один маленький кинотеатр может быть столько свободы?!

Немного кружится голова. 

На экране Эван Макгрегор следует за зеленой феей.

Отсвет серебра на наших лицах.

Золото заката снаружи.

Но сегодня мы не увидим закат. 

Мы выходим после кино в уже ночной, густой как суп, вечерний городской воздух.

Chips for dinner

“Поехали, купим еды на ужин,” – говорит нам Эшли. Мы запрыгиваем в ее кабриолет. Именно запрыгиваем – перелезаем через серебристые двери, плюхаемся на кожаные сидения. Мы приезжаем в огромный супермаркет – он такой большой и сияющий, залитый электрическим светом, словно это как каток или бейсбольный стадион. Он ослепляет нас своим продуктовым величием, он даже лучше, больше и ярче, чем мы себе представляли по американским фильмам. В нем прохладно, даже слишком. Мимо холодильников с хот догами и котлетами Эшли уверенно марширует к полкам, заваленным снизу доверху чипсами. Каждая упаковка – ростом с половину меня или Ленки. К чипсами Эшли предлагает выбрать дип – со сметаной и луком, или с соусом барбекью, или с чем-то еще, неведомым, тоже из американского кино. Не веря до конца в то, что все это происходит на самом деле, мы несем подмышкой разноцветные и огромные упаковки. Дома, под лампой дневного света на маленькой кухне маленького домика Эшли мы хрустим чипсами из огромных пакетов – у каждой из нас по пакету! Мы смеемся и болтаем. Во рту щекотно от чипсов и смеха. Потом сидим допоздна на заднем дворе. 

Перед сном я слышу, как Ленка поет в ванной. У Ленки очень красивый голос  – настолько, что обычно петь одновременно с ней даже немного неловко. Ленка выходит из ванной, мы заваливаемся на нашу кровать, смотрим в потолок и поем. Точнее, поет она, а я подпеваю. Мы поем песни Аллы Пугачевой. Цокает когтями по кухонному линолеуму ласковая собака Петунья. Ленка поет песню: “Привет-привет, пока-пока, я очень буду ждать звонка-а-а-а”. Ленка – обычно такая эмоционально недоступная красавица – вдруг показывает, словно нехотя, кусочек своей души. Она поет старые песни с чувством и искренностью, какие за ней в обычной жизни не всегда заметны. Я как будто впервые слышу эти песни – хотя знаю их с детства. Над нами под самым потолком крутятся лопасти вентилятора, разгоняют ночную жару. За окном разливается густая арканзасская ночь. На кухне так и лежат огромные пакеты с недоеденными чипсами. 

Rearview mirror

Наша американская мама везет нас домой.

Мы сегодня всей толпой ездили в городской бассейн.

Купались до изнеможения, хохотали, шлепали мокрыми ногами по белому кафелю.

Нахлебались воды, щиплет хлоркой глаза.

Мы сидим на заднем сидении кабриолета.

Это так круто, что наша американская мама ездит на кабриолете.

Мы самые счастливые.

Как нам так повезло?!

Мы в Америке, в кабриолете, летим и захлебываемся – ветром, жизнью, летом, сами собой, друг другом.

Высовываем руки – ветер тут же жадно облизывает нашу кожу сухим языком.

Мы пропускаем его сквозь пальцы, как горячий золотистый шелк.

Я смотрю на себя в зеркало заднего вида.

Я знаю, что там в зеркале –  я.

Но поверить трудно, что загорелая девчонка в майке на тонких бретельках – это я.

В шею меня целует парень.

Мне кажется, что он очень красивый.

Тот самый, на большого котенка похожий.

В зеркале я вижу, как он целует мою шею.

Глаза у него закрыты.

Словно кадр из кино.

Затылок у него стриженный и тоже загорелый.

Кожа мягкая – бронза и золото.

Пахнет от него бассейном, хлоркой, солью, солнцем, теплой кожей.

Волосы высветлены солнцем.

Мы все зацелованные.

Зацелованные друг другом. 

Зацелованные солнцем.

До золотого отлива зацелована кожа.

Я смотрю на себя в зеркало заднего вида.

Наша хост-мама поднимает глаза в зеркало.

Наши взгляды встречаются на миг.

Встретившись со мной глазами, она улыбается – и тут же легко отводит взгляд.

Я не вижу ее лица, кроме глаз, но точно знаю, что она улыбается.

Я почти слышу ее мысли.

Я вижу себя – через нее.

Наша молодость.

Наша ослепительная юность.

Она обжигает, щекочет глаза, щекочет шею, как ветер с юга.

Волосы мои разметались по ветру.

Я закрываю глаза.

Mammoth

Желтый школьный автобус исправно возит нас по местным музеям и достопримечательностям. Американская земля – не моложе нашей, но нам смешно от их музеев пятидесятилетней давности. Мы фыркаем, чуть ли не снисходительно, и смеемся. Что нам старинные дома, которым всего по сто лет?! Мы смеемся – нашим родным городам в России по триста лет! Мы сами живем в одном большом музее, нам ваши музеи – до лампочки, правда. 

В Грейсленде, в музее Элвиса Пресли, мы лопаемся от смеха, от нелепости, от этой огромной розовой мохнатой кровати короля рок-н-н-ролла. Кровать, как лохматый потерявшийся мамонт, стоит на возвышении. Вокруг нее – бархатные ленточки на металлических столбиках – не лезть туда, не лезть! А хочется!

Нам смешно, что здесь заботливо относятся ко всему, на что мы не обращаем внимание в своей стране. Кровать из меха так же нелепа, как и дом пятидесятилетней давности – в музее этнографии. Нам нет дела до истории, мы как будто живем за ее пределами, пишем свою, которая куда живее, сиюминутнее. Нам есть дело только до себя, друг до друга, до каждой минутки каждой часа этого звенящего августа. 

В каменных коридорах государственного музея штата Арканзас наши шаги разлетаются птичьим эхом. 

Наш смех шлепается об стены и гравюры звонкими пощечинами. 

Мы щекочем кости динозавров втихаря – а заодно и свои нервы.

Blue jeans

Джинсы – бессмертный символ американского мира. 

Джинсы – желанные, жеванные, вареные, рваные – хоть какие – лишь бы свои – лишь бы собственные – да еще с американской земли, сшитые не из хлопка вовсе, а из дней и часов, из веток акаций, из сандалей наших стоптанных, из мягких булочек от хот-догов, из рок-н-ролла, из песен полуночных, из радиоволн, из брызгов воды из бассейна, из прозрачных кусочков кожи, которая облезает с носов наших, докрасна зацелованных солнцем.

Я покупаю самые красивые американские джинсы на свете. На них раскинула блестящие крылья птица счастья. Она обнимает мою ногу от бедра до щиколотки, щекочет меня металлическими, заклёпочными крыльями под коленкой. Взмахом крыла окатывает меня американской мечтой – не импортированной, не чужой, недостижимой – моей собственной. 

Вот теперь моя собственная, почти ручная птица счастья сидит на моей коленке. Это мой сувенир, вексель того, что я и правда тут, подлинная печать счастья – на моих штанах. Я спать в них готова – и пусть немного жмут на бедрах, я буду ходить в них всегда, пока птица не отвалится, пока на месте ее не останутся только кружочки клея, пока от штанов не останутся одни только самые тонкие ниточки, из которых даже фенечки уже не сделать. 

Даже тогда, даже потом пусть я буду всегда под крылом этой птицы. 

Пусть на мне всегда будут эти blue jeans, невидимые уже никому.

Ice cream

В аэропорту Чикаго мы скопились, как вода в губке, у выхода на посадку. Белый боинг Люфтганзы развернул огромные крылья – да так, что их не видно целиком в окне. Этот двухэтажный “комод”, самолет-бегемот – как мы неласково его назвали – обещает нам долгий, но при этом слишком быстрый путь домой. Сколько осталось минут до конца этого лета?

Вот опять наша Китти – сияя брекетами, она притаскивает из Макдональдса мороженое с M&Ms. Улыбаясь во весь рот, она ест этот огромный сладкий сугроб в синем картонном стаканчике. Ест его так непосредственно, будто это не последние крупинки нашего лето, будто не открывается вон уже дверь на посадку, будто не влезем мы сейчас в этот огромный боинг – и не полетим никуда. Китти вытаскивает из мороженого длинную красную пластиковую ложку, облизывает ее, сморит вокруг и протягивает мороженое мне: “Хочешь попробовать?!” Я, конечно, хочу. И все хотят, уже чуть ли ни очередь рядом стоит из желающих. Мороженое и правда очень вкусное – M&Ms хрустит, мороженое сладкое, хоть уже немного подтаявшее. Я оглядываюсь – где же тот Макдональдс? Где она купила его? Может, и я тоже успею купить – и буду есть его вот так, прямо тут, такой же длинной красной ложкой, в знак протеста этому отъезду, этой беспощадной громадной птице? Но я, конечно, не успеваю. Пассажиров рейса Чикаго-Франкфурт уже настойчиво приглашают на посадку. Макдональдс и мороженое остаются в аэропорту. Натянув свою зеленую кепку посильнее на глаза, я прохожу через ворота на посадку.

Not yet

Это мой последний день на американской земле.

Я держусь за черную липкую ленту поручня.

Эскалатор почти торжественно несет меня вниз, к выходу из молла.

В руке у меня – пластиковый пакет с джинсами.

На запястьях – фенечки, старые и новые, веревочки-браслеты-бисер. 

Белые пластиковые часы Swatch, ремешок у них уже почти порвался.

Железные ступеньки эскалатора подо мной сглаживаются и забегают под зубцы эскалатора.

За стеклянными дверьми на парковку я вижу наш желтый автобус.

Он занимает сразу несколько парковочных мест.
Я раньше не замечала, какой он огромный. 

Он ждет – нам и правда уже пора.

За автобусом – лес акаций.

За лесом – закат.

Вечер разгорается густым оранжевым теплом.

На весь молл гремит песня Train – Drops of Jupiter.

Она эхом откликается под стеклянной крышей молла,

Как птица залетевшая внутрь:

“Now that she’s back in the atmosphere

With drops of Jupiter in her hair

She acts like summer and walks like rain

Reminds me that there’s time to change”

В волосах моих  – не только Jupiter.

Я иду вниз по эскалатору, шагаю по исчезающим уже ступенькам – и проливаюсь дождем, сияю солнцем, изгибаюсь радугой, грохочу грозой, свечу звездами, внутри меня шторм, закат, лето, ночь, утро, поля, секвойи, ветер, горы, хайвеи, лодки, пыль, попкорн, чипсы, автобусы, хлорка, колгейт, хот доги, облака, спрайт, целый лес, акации, ковры, цветы, макароны, полуденная жара, горячая вода и пролившееся, объявшее все, проглотившее и поглотившее меня бескрайнее американское небо.

Я – это все.

Все – это я.

В волосах моих разгорается все ярче золотое августовское солнце.

Тепло американской земли – на моей загоревшей коже,

Навсегда позолоченной теперь.

Это не последний мой день на американской земле.

(c) Ольга Barrows (Скутина) 

Vancouver, Canada, 2025 / Jonesboro, AR, USA & Little Rock, AR, USA, 2001