Может ли город, как и океан, захлебнуться в самом себе, перелиться через берега собственными волнами? Мехико – непереполняемая чаша. Святой Грааль у ворот Южной Америки. Водовороты людей, реки машин, разливающиеся все шире окраинные районы. Город когда-нибудь захлебнется в самом себе. А пока он не захлебнулся – нужно успевать им наслаждаться. Пить его до дна.

Мехико – напиток из пыли, солнца и текилы. Улицы, насквозь пропитанные солнцем, сальсой, выхлопными газами миллионов раздолбанных и не очень автомобилей, пропахшие мыльной водой, дождем, потом, перцем, солью, «лаймом» и жареной курицей, масленными руками продавцов еды с уличных лотков. Солнечные дети, перепачканные мордочки; ласкаются к родителям. Смеющиеся, горланящие песни школьники; потрепанные ранцы. Россыпью крохотные рестораны и забегаловки, в огромных чанах – прямо на улице, на тротуаре, так, чтобы не споткнуться проходящему – варится кукуруза. Жарятся куриные потроха, лепешки; шлепается тесто из кукурузной муки на раскаленный поднос. Облачко пара, старинные рецепты. Кукурузные боги и покровители ацтекской кухни издревле населяли Мексику. Задолго до того, как пришли с гордо задранными подбородками испанцы да не построили всех, как нужно, да не обратили всех в католицизм, да не понастроили роскошнейших и во всех смыслах замечательных соборов и усадеб по всему городу.

Мехико жарится, подрумяниваются плечи. Пыль оседает на золотых волосах. Заметная всем, открытая взглядам. Ныряю в такси. Древнейший зеленый фольксваген-жук, двери держатся на веревках. Водитель в сомбреро. Давит на скрипучие педали, делает музыку погромче. Дребезжат динамики, дребезжат колеса. Улицы катятся вниз и назад, мелькают пальмы и перекрестки. Куда сеньора хочет ехать? Клумбы, светофоры и фасады. Где холеные, где потрепанные. Дома здесь, как жители. Через один – роскошные, каждый второй – смуглый, каждый третий – чумазый. А каждый четвертый – за огромным забором, да за таким, за которым не понять, то ли и там чумазик скрывается, то ли холеные оголенные плечи, струящиеся ленты фонтанов, шляпные ленты, райские птицы, светские рауты, пальмовые листья. Такси летит-скрипит дальше. Полосатые движущиеся узоры – тени от пальмовых листьев по стенам домов. Распахнутые окна. Ставни, шторы, мелькнувший смуглый профиль, птичья клетка, выложенные плиткой узоры, абстрактные узоры от сползающей со стен штукатурки. От руки нарисованные вывески магазинов. Зазывалы и завсегдатаи. Вынесенные на улицы столы и стулья. Афиши клееные-переклеенные. Переполненные парковки. Сияющая улыбка продавщицы лепешек. Сияющие витрины Картье и Шанель. Водитель такси подпевает песням, звучащим по радио.

Мехико – решительно упоительный. Умираешь от жажды, духоты, и при этом – неистребимый восторг, почти истома, почти истерия, – такое судорожное проживание каждой минуты, каждого перекрестка, забитого по самые гланды машинами и пешеходами, продавцами уличной еды и разноцветного барахла, жонглерами факелами, беспризорными верткими мальчишками, цветочницами с перекинутым через спину хлопковым узлом, в котором спит годовалый ребенок.

Город-планета, несущаяся где-то во вселенной на всех скоростях, все набирающая обороты вокруг собственной же оси, да так быстро крутится, что, кажется, жители планеты вот-вот да послетают с нее, под влиянием сил тяжести и законов физики. Ан нет, держатся, крутятся, вертятся.

Свернуть не туда, споткнуться избитыми уже ногами об этот шершавый от старости, истории и многотысячных шин скомканный асфальт. Кактусы, пальмы, акации, орхидеи – ветки-лапы, ветки-руки лезут через ограды. Город – дикий сад. Вот внутренний дворик, развешанное белье, льющаяся вода, звон посуды; лает облезлая собака с повышенным уровнем гормонов общительности; распахнутое окно, толстые и сильные руки кухарки. «Родриго, обед почти готов!» Теплые, потрескавшиеся от солнца, старости и усталости деревянные двери, тяжелые железные замки и решетки, не политые со вчера кустики герани в окне, пальмы в кадке. Дети на ступеньках. Вечереет. Родриго не опоздает к обеду.

Клацающие бутылки пива, высокие столики, чуть подсохшие порезанные лаймы, вот вам на закуску, а вот вам орешки в огромных глиняных мисках – поджаренный арахис к пиву. Мексиканское пиво – кто не знает, кто не пробовал. Холодное, нужное, большими глотками; жара вокруг. Жара внутри. Утолить бесконечный жар. У мексиканцев жар под сердцем. Заряженные от рождения солнечные батареи.

Перепутанные, бесцеремонно проигнорированные дорожные знаки, разметка, сигналы светофора на шестиполосных развязках. Никто не боится. Отчаянно ездит каждый – и потом доезжает до места назначения. Всеобщая неорганизованность – это и есть броуновское движение Мехико.

Носятся, не сталкиваясь, успевая, торопясь, продвигаясь – молекулы-жители, молекулы-машинки. Город бурлит в самом себе, из самого себя растет, сам себе – внутренний, неистощимый мотор. Огромная кастрюля разноцветного обжигающего супа, бурлящего, кипящего, горячего. Не перелиться бы через край!

Упоительный, пьянящий, льющийся – и все это город, в котором нет воды. Нет ни реки, ни берега, ни бриза с океана. Город, выросший меж двух вулканов, вечно в грозах, пыли, движении, танце, вихре и восторге – полон жизни, как только бывшее на месте этого межвулканья древнее озеро было полно воды. Искрящиеся безводные реки – улицы Мехико. Волны – толпы людей. Шум водопада – нескончаемый гул голосов, машин и музыки, вечно изливающийся невидимым потоком над улицами города.

Мехико напоит, напоит не текилой – напоит жизнью, без воды наполнит до краев. Упиваться городом бездонным, душным, льющимся. До краев. До бесконечности. Забывшись, растворившись в самом мощном потоке жизни. Пей до дна.