Нити Бруклинского моста натянуты струнами. С них птицы выстреливают в небо над Атлантикой. Нью-Йорк – город-капуста. Как на капустнике в редакции иммигрантской газеты – вручают приз в сотнях оберток. Распаковываешь слой за слоем, оголяешь, распечатываешь, ищешь за шелухой, за бумагой, выпадет на руку (а то и на пол) долгожданный и твой – подарок. Кем-то в сто одежек обернутый, в сто экранных образов, в строки ста песен окутанный, в туман туристических ожиданий завернутый –  как румяный хот-дог с уличного лотка на тривиально центральном перекрестке – выпрыгивает твой Нью-Йорк. И как птицы, которые в Нью-Йорке никогда не голодают, налетают со всех сторон впечатления, атакуют, клюют: цап! –  и проглатывают твой Нью-Йорк. Оглянуться не успел – и вот уже в аэропорту, в самолете, в другом аэропорту, в зале прилета, у багажной ленты, в такси, в лифте, в промерзшей за неделю квартире – засыпаешь…  а за окном – птицы. Но точно не те, что выстреливают голубиными стрелами с Бруклинского моста.

***

Если потеряться, восточнее Манхэттeна будет Бруклин. Если потеряться на юге Бруклина и побрести дальше вдоль океана опять на восток, будет Брайтон Бич. Доехать, наконец, в стальном сверкающем вагоне, водить пальцем в перчатке по карте метро, где ветки, как кровеносные сосуды. Брайтон Бич придавлен к земле в районе центральной улицы веткой метро. Поезда проносятся насквозь, перекрикивать собеседника каждые пять минут – не хамство, грохот над головой, шум бежит по позвонкам. Мост c поездами – это позвоночник, осевая линия жизни на Брайтон Бич. У Набокова в «Машеньке» поезда московского метрополитена ходили, казалось, через дом, и дребезжало содержимое серванта. На Брайтон Бич задребезжало содержимое моего русского сердца. Шумом поездов метро обрушилась, как родственница только приехавшая и сразу с порога с сумками – обниматься, на меня Россия, Украина и весь Советский Союз, которого нигде уже нет. Нет нигде – но здесь есть. История свернувшегося государства мигрировала на Атлантический берег и, никому не сказав, продолжила в том же духе. Пирожки с мясом, с картошкой, запотевшие, промокшие в собственном тепле пирожки – чуть сплющенные грохотом железных колес в нескольких метрах над прилавком. Купила «Братьев Карамазовых» – понурый продавец в затемненных очках и серой водолазке. У него наверняка тоска по походам и бардовским песням. А тут – подпрыгивающие на полках книги. Столько книг, столько шума – и перебрасывается народ с одной стороны улицы на другую. «Почему здесь столько аптек?» – озадачился незнакомый с отечественной ипохондрией спутник. «Да потому, что мы совсем больная нация!» – хохочу, и смех мой тонет то ли в опять накатившем метро-громе, то ли в восторге. Меха, шубы, посылки и почтовые переводы в Россию, в Украину и из Белоруссии, укроп из Флориды, апельсины «сладкие!!», матрешки – для невидимых туристов(?), печеночные сборы, сборники современной армянской музыки, «Бригада» и «Карнавальная ночь» на видеокассетах, плащи до пола, серьезная химическая завивка, пищащий ребенок под мышкой у мамы, «Не подскажете, где здесь есть ресторан?», «Да, Вы идите, идите, идите прямо, там до «броудволка» дойдете, там и рестораны, да Вы идите, идите вот туда, туда идите!». «Броудволк» и на самом деле упирается в пляж. Песок серый – от луны. Пластиковые стулья и все еще натянутая волейбольная сетка. Нет, пионербольная! По деревянному настилу Брайтон Бич пружинит шаг. То ли полнолуние, то ли сила почувствовавшей волю русской души, ушедшей от восторга и самозабвения в самые пятки, сказывается. Русский ресторан, золотые поручни и динамики на сцене вымурлыкивают голосом Варум. Официант в бархатном зеленом пиджаке, отмеренная шестью стопками половинка графина – не запотевшего – с финской водкой. Официант дует в седой ус, покрякивает и – после «Чего изволите?» – приносит тарелки дымящегося борща. От борща запотевает графин, и глаза тоже затягиваются нежностью, как окна на морозе. Пельмешки со сметаной, пельмешки с уксусом, новости Первого канала, Варум в динамиках выдыхается из сил, криминальная сводка, прогноз метеобюро, спонсор программы, криминальная хроника на полчаса, загораживаемся тарелками и графином от новостей, по-гоголевски заглядывает в полупустые тарелки официант, по-собакевичевски грузно приносит новые и по-маниловски кланяется (неловко  от недостатка посетителей), затем по-коробочкински тщательно прописывает от руки счет. Луна залила полпляжа, Брайтон Бич раскинулся от Нью-Йорка до Одессы, а оттуда до Владивостока, Свердловска и Звенигорода. Брайтон-Бич пахнет так протяжно и нежно ненастоящими французскими духами и настоящими пирожками. Пахнет напечатанными в России книгами и распечатанными на Украине конвертами. Пахнет перелетами Москва – Нью-Йорк пятнадцатилетней давности, пахнет набережной в Одессе и какими-то петербургскими чужими воспоминаниями. Брайтон Бич, прижатый громыхающим метро, с позвоночником-мостом поперек, транспортировал без видимых повреждений на американский грунт бурное цветение советской культуры с ее малоросским, уральским и московским акцентами – при таком грохоте все равно не разберешь. Такой России больше нет, такого Союза больше нет, но их сохранение тщательно блюдет Брайтон Бич. Здесь действуют принципы консервирования. На многие годы и даже поколения здесь хватит запасов национального колорита, распавшегося уже на Родине, будучи прижатым не грохотом метро, как здесь, а грохотом необузданного капитализма и просто течением времени. А здесь даже время – и то иммигрировало. Только здесь, в русском ресторане, мне пытались продать французскую питьевую воду – в стране, где вода течет из-под крана бесплатно и для всех. Только здесь на лотках продаются не просто помидоры, а «помидоры свежие!» Только здесь муж с женой на  вопрос прохожего: «Где здесь можно поужинать?» заведут между собой настоящий спор с последовательной аргументацией точек зрения. Только здесь в магазинах не улыбаются по-американски (или, скажем, по-канадски), а буркают. Только здесь я не расстраиваюсь, когда на мое жизнерадостное «Здравствуйте!» мне буркают. И кряхтящие официанты, и ворчливые пешеходы, и гремящий поезд, и песок на досках у входа на пляж, и удобно спрятанный буквально за поворотом Манхэттен – я узнаю все вокруг, хотя никогда не была здесь раньше. Мне нравятся удивленные и непонимающие глаза спутника и мои – контрастно радостные. И понимающие. Мне нравится, что есть кусок североамериканской земли, где скучать по дому – это не кухонное признание, а уклад быта и негласное правило. Даже если страна, по которой здесь так гордо, пронзительно и выразительно скучают, осталась за поворотом. На Брайтон Бич все еще живут в той стране, в которой с 91 года уже не живут ни на Украине, ни в России…

***

У каждого города есть характер, есть своя манера общения с приезжими, манера бросать под ноги лужи, а пешеходов – под такси, манера очаровывать парками, побережьями, горизонтами, в том числе горизонтами возможностей. Города манерничают, как тургеневские девушки за зонтиками. Выставляют на показ прелести,  а потом – замужество и вот уже никаких ажурных зонтиков. Нью-Йорк – бесцеремонный город, он ни с кем не церемонится, и объяснается это ни в коем случае отсутствием уважения – а, напротив, уважением к каждому. Город функционирует и развивается по принципу множественности. Все, чего мало, – здесь будет много. А все, чего много, преумножится здесь вдвойне: мечты, вредные привычки, деньги, дыры в карманах, где деньги лежат, друзья, враги, туфли, мозоли на ногах, плата за квартиру и средняя зарплата. У города нет характера – у него синдром множественной личности. Люди в этом городе множатся в арифметической прогрессии, как лица в зеркальном лабиринте. Посмотрев на город тысячи зеркал, каждый находит себе отражение: кто в витринах, кто в лужах, кто в зеркалах задних сидений такси. Отражения убегают вглубь, зеркальный лабиринт никогда не кончается. В городе – миллионы, и каждый нашел свое зеркальце, в крайнем случае – осколок, кусочек – зато свой. Город-зеркало облокотился на залив, разбрасывая солнечные лучи по всему миру, отражая ожидания. К вечеру окунулся в океан – и заново засиял триллионом огней, помноженных зеркалами. Город множится и множит приезжих. Город-зеркало. Город Н.Й.

***

Из многообразия всегда выскочит на передний план обязательное. Налагаемое на туристов и посетителей как оброк, обязательное правит балом. Даже если этот бал – гастрономический. Не попробовать традиционное местное блюдо – связать себя веригами совести на оставшуюся жизнь: «Как? Вы были в Милане и не попробовали шафранное ризотто? Были в Нью-Йорке и не поели хот-догов, капая на тротуар горячим соком, горчицей и кетчупом?» Были в Милане и попробовали-таки тыквенно-желтое шафранное ризотто на крыше отеля с видом на итальянскую ночь. Ничем ризотто с привкусом итальянского шафрана не отличается от ризотто, приготовленного в уютных домашних условиях. То ли дело ризотто с привкусом итальянской ночи. На вкус – не отличается. Контекстом – отличается. Именно контекст – это та тарелочка, на которой подается блюдечко (на котором каемочка желаемого цвета). Контекст определяет все – даже то самое «обязательное», которое еще минуту назад самозабвенно заправляло балом. Контекст все обуславливает и обосновывает. Нью-йоркский хот-дог у каждого свой. Контекст определяет вкус. Это – соус и соль любого блюда в путешествии. Сожрав тот же самый хот-дог на вокзале в Москве, мысленно не отметишь про себя покоренную мини-веху путешествия. А измазавшись в томатном соусе с жареным луком, который, как изрезанный целлофан, припрятал сосиску где-то под собой, укрыл где-то в глубине хрустящей булочки – вот тут уже не просто галочку поставишь, тут можно смело рисовать жирный плюсик на полях своей истории путешествий. Да, попробовала, да, испачкалась до кончиков ушей, и было тесно стоять в очереди, и голуби прыгали вдоль и вверх, и было желто от такси, солнца и горчицы, и было красно от кетчупа и губ. Попробовала! «Вкусно? Ну?» А вот теперь уже и не скажу. Да и тогда – всего-то сколько дней назад?– тоже не сказала бы. Потому что все определил контекст: режущее глаза солнечное утро в оранжевой кафешке на перекрестке Семьдесят Второй улицы и Бродвея, шкварк-шкварк – скворчащая, плюющаяся открытая плита-гриль, непозавтракавшие нью-йоркцы, торопливая очередь с деньгами в голодных ладонях, пар от кофе на ветру, лопнувшие сосиски, капнувший кетчуп, кончик языка скользнул по губам, оранжевый соус, сияющее от холода и аппетита утро и полноценное, в каждом кусочке затаившееся довольство жизнью – в прикуску с американской сосиской. То утро определило вкус нью-йоркского хот-дога: неповторимый – и оттого незабываемый, луковый, солнечный, хрустящий, с летящими такси и с утренними голубями вдоль дороги, крыльями бьющими против солнца.

***

В Центральном парке между арками гулкого перехода (эхо? хо!) играет музыкант, гнется, как линии саксофона, на котором он играет. Музыка гнет ли его, или он музыку, как подкову добрый молодец, но гнет с легкостью. Деревья на ветру. Сыплют кленовые и тополиные листья. На создание парка ушло шестнадцать лет. В парке нет города. Парк разросся – и подвинул город. Саксофон раздувает музыку и листья по ветру. Запряженная упряжка. Прогулочный шаг. Уснувшие бронзовые поэты в аллее. Аллеи, листья – уже не алеют, а просто падают через раз. Осень в Центральном парке. По-моему, лучшее место для осени. Замершие фонтаны, загулявшиеся молодые мамы с детьми, запрокинутые в тихое небо головы, где-то бродит осенний туман, водомерки на маленьком озере, греет руки продавец каштанов. Осенью город живет по периметру парка. Летом – в парке. Зимой парк замерзает, и город приходит кормить голубей. А весной где-то в глубине парка цветут каштаны.

***

Железные балконы урбанистическим плющом обвивают кирпичные стены неновых домов. Пожарные лестницы в городе Н.Й. живут снаружи, как жили пакеты с продуктами в зимнюю пору: за неимением холодильников – в мешке, привязанном к форточке, прохлаждаются, охлаждаются и ждут быть съеденными. Так и лестницы – ждут быть востребованными (хотя не дай Бог, конечно). У города – ступенчатое эхо: аукнешь – и, кажется, побежит по этим лестницам вверх на крыши Нью-Йорка, прокатится по перилам, снова вскарабкается да присядет на краешке холостяцкого подоконника где-нибудь в семи станциях от Таймс Сквер. Лестницы когтями-болтиками цепляются за стены, по-кошачьи ползут на крыши. По этим железным лабиринтам вдоль стен нью-йоркских домов впору бегать Спайдермену, окутывать город голливудской паутиной. Но пока по ним бегает только эхо и голуби. А лестницы разлетаются вдоль улиц, тянутся вверх – расцарапывают фасады пролетами, торопятся на крыши вслед за прыгающим эхом.

***

Двухэтажный автобус закрывает двери. Ноябрьский воздух утыкан снежинками, как иголками китайского целителя. Пар изо рта, ветер с Бродвея, ветер в лицо. Замерзший нос и замершее на неделю сердце. Отражение в стекле, автобус выбежал из города, пробежал через тоннель под рекой Гудзон – и дальше, дальше. А Нью-Йорк – уже в зеркале заднего вида.