Девяностые. Кто знал, тот не забыл. Время безденежья, безнравственности и безграничной свободы, которую кто куда пускал в ход. С девяностыми в страну с каким-то ожесточением и пугающей доступностью вдруг полились наркотики. Разливались деньги по карманам и героин по венам. В подъездах была страшно, в бизнесе – жестоко, по телевизору – непонятно. Это было время моего детства, последних настоящих детских лет. Под натискам девяностых я все еще играла в домик.
В горячие девяностые в подъездах хрустели шприцы. Кнопки в лифте были через одну опаленные зажигалкой. Из оплавившейся пластиковый дыры зияло черное брюхо лифта. Все кругом была исцарапано и изгажено. Мы учились ездить в лифте стоя на носочках и не дыша – нередко на полу плескалась лужица мочи. Крепкие двери в квартирах, по три замка на каждой. Решетки на окнах и железные двери на подьездах быстро становились необходимостью. В песочницах попадались иголки. В резиновых перилах на лестнице – лезвия бритв. Странные ребята во дворе нашли способ пробраться в подвал под домом. Там им было тепло и безнаказанно. Всегда кто-то стоял на шухере, а иногда тихим и довольно страшным голосом зазывал зайти. Ходить мимо нужно было быстро и не поднимая глаз. Мальчики младше меня утыкались лицом в растянутые рукава китайских курток. Глаза у них были нехорошие. И повсюду гимном ко всему этому беспределу ревела Агата Кристи.

Музыка Агаты Кристи была и осталась для меня гимном невинности. Агата была везде, в мои десять лет, в мои двенадцать. Она рвалась из каждого летнего распахнутого настежь окна (тогда еще не было кондиционеров). Под нее плакали, стонали и ширялись. Я под нее проживала свое детство девяностых. Меня надежно отделяла от подтекстов песен Агаты моя невинность. От наркоманов в подъезде – крепкая железная дверь. То, что для меня стало саундтреком моих последних детских лет – для кого-то было аккомпанементом более серьезных увлечений.

Под Агату Кристи кололись, кричали, любили в первый раз, ширялись в последний. Соседи по площадке громко ругались друг на друга, нередко матом, лаял ротвейлер. Тонированные девятки выбивали дворовые позывные под окнами: «Колян, выходи!». Почему-то обязательно в каждом дворе – Колян. Кричать его что ли удобнее, Коляна этого. А соседский сын худел и чернел глазами. Подальше от наркотиков его спешно отправили в армию. Армия помогла, но ненадолго. Вернувшись из армии Костя завел семью, родили девочку. На вечеринке одним весенним вечером как-то вспомнил былое – и Костя, уже чей-то папа, укололся фатально разбавленным героином.
Повсюду играла Агата. Вечером мамы встречали детей из школы. Темнеет рано, и идти ученикам средних классов мимо гаражей было невсегда спокойно. Гаражи в то время были повсюду -побочный эффект неожиданного благосостояния, разросшегося непонятно на каких диких деньгах. Одноклассницы спешно стирали тушь с глаз носовыми платочками или снегом – чтобы не увидела мама. Жевали клубничную жвачку за два рубля – чтобы не унюхала. Пить тогда было не модно. Модно было курить или колоться. А тем кто, как у Агаты, «ни там, ни тут» – оставалось докачиваться на качелях и досматривать «Элен и ребята». Страна кипела; народ бился в истерике, в ломке или в экстазе от шального бизнеса. Девяностые поджимали со всех сторон. А мне «повезло назло». Мне было слишком мало лет, но я училась лавировать в опасном течении девяностых. На меня не нашлось размеров у дикого времени.

В то время Вадим и Глеб с разной периодичностью попадались моим родителям в магазинах «Хлеб» и «Молочные продукты». В девяностые это были два самых востребованных (читай, единственных) магазина в нашем районе. В один – со своим пакетом, в другой – со своим бидоном (и упаси боже забыть, а то сметану в руках понесешь). Братья Самойловы жили где-то рядом, в нашем Пионерском поселке (так называется до сих пор уже гораздо более современный район). Агата была для нас не только декорацией – Самойловы были такими же горожанами и гражданами, героями бытовых сценок города и, как простые смертные, ходили постоять в очереди за молоком и выслушать хамство от кассирши с заколкой на белых кудрях.

Во дворе валялись презервативы, в песочнице – иголки. «Не разговаривай с незнакомыми» вдруг из страшилки превратилось в актуальную мантру: незнакомые становились все разговорчивее. Тонированные девятки во дворе. Зеленые разорванные уши соседки – на улице сорвали золотые сережки. Спортивные костюмы и бритоголовье – непонятно было, где граница между будущими армейцами, уже вернувшимися, еще не ушедшими или уже отсидевшими. Страна стояла на ушах и на бритых головах. А мне с высоты нашего седьмого этажа и моих десяти лет видно было дальше собственного двора. Я мысленно конспектировала впечатления. Избитые и избивающие, испуганные и пугающие – молодые парни быстро делились на две категории. «Ни там, ни тут» становилось все сложнее – и, как в сообщающихся сосудах, молодежь быстро попадала в одну или другую категорию. В те годы страшно было не мне. Я привыкла навигировать в этом ландшафте и оставлять многое за скобочками внимания или за железной дверью нашего теплого дома. Страшно, наверное, было моим родителям. Сотовый телефон – тогда редкость. Пейджер – еще завтрашний день. Темнеет, а ребенок еще не пришел домой. Волноваться было не просто привычкой. Но я росла спокойно и с книжками, в уже привычных, хотя иногда и страшноватых, декорация, Весь наркотический ажиотаж девяностых не мог ко мне прилипнуть не только по определению (ребенок, девочка еще, десять лет и две косички). Моя принципиальность в то время уже начинала укрепляться. Чуть позже я стала безоговорочно откидывать то одного, то другого исполнителя или художника: так в корзину надолго полетели книги Эдгара По и кассеты Чижа. Оба за то, что злоупотребляли наркотиками. Моя категоричность в отношении наркотиков затвердевала самым органичным способом – на фоне кипящих девяностых.

Для меня девяностые не закончились навсегда. Много, много позже я переживала моменты узнавания, работая в центре для подростков-наркоманов в Канаде – порой плакала вечерами дома от удивленной беспомощности и нелепого дежа-вю. Мне казалось, что девяностые проскочили через годы и границы и оказались вновь со мной рядом, но на этот раз не за железной дверью. Это были те же самые дети, с точно такими же «дорожками» и закатанными рукавами, только декорации были другими. Да и я – уже не десятилетней. Прошло время. Моя нетерпимость к наркотикам перерастала в сознательный выбор карьеры.

Но ту же самую парадигму применить к Агате Кристи в моем детстве казалось невозможным – она была повсюду, а значит, неуязвима для всех. Вадим и Глеб кололись не скрывая и наравне со всеми. Они каким-то образом делали это «окей» – и спокойно продолжали петь и ходить за молоком. Все хотели быть хоть в чем-то как они – или вместе с ними. Агата резонировала с нашим приболевшим обществом с такой же страшной силой, что и общество отражалось в творчестве Агаты. Без Агаты было невозможно быть, она была повсюду и для всех, даже если тебе десять лет и у тебя комбинезон джинсовый, с кармашком на груди. Во дворе зовут гулять, закинув голову, в два девчачьих голоса: «О-ля, вы-ходи». Гаркает рядом тут и там бесконечный «Колян!». В мои десять лет вышел альбом «Опиум для никого». Во время, когда этот самый опиум для народа расфасовывался и распространялся по регионам с чумными скоростями, мой «Опиум» был и вправду для никого. На обложке – оранжевый флакон модных тогда духов. Это было знакомое и узнаваемое. Стащить у мамы туфли, топать в них по квартире, боясь сломать какие-то важные «супинаторы», нацепить шелковую мамину блузку и любимые коралловые бусы – мои десятилетние радости. Опиумом там и не пахло. В подьездах шептались и курили незнакомые люди. В подвалах шуршали. Декорации, на фоне которых формировалось мое еще детское самосознание, но мои уже твердые «да» и «нет».

Моя подруга жила на пять этажей ниже меня. Каждый день перед школой я заходила за ней – по законам тяжести вниз идти легче, чем вверх, загаженный лифт тут не в счет. Любимым нашим занятием было «беситься». Включали тяжелый музыкальный центр с громоздкими колонками. Кнопочки «плей» и «стоп» – что нам еще нужно. О чем именно поется у Агаты нам было не всегда понятно. Хотя «я на тебе, как на войне» отчетливо отдавало хамским эротизмом, а «дебри сказочной тайги» быстро пришлись по душе нам, любителям детских книжек. Тексты знали все от и до, и даже ставили сценки под Агату Кристи на школьных праздниках. Каждая песня Агаты была хитом. Для кого школьным – для кого убойным. На всю страну найдется порядочный ворох воспоминаний о том, к чему была саундтреком музыка Агаты. Нам было по десять лет, мы как ошалевшие зайцы скакали по креслам и диванам, голосили песни и щелкали втайне от мамы жареные семечки. Мы засматривались темными, почти любительскими клипами с волосатыми Глебом и Вадимом. Моей подруге нравился Глеб, мне – Вадим. Разногласия из-за мужчин не угрожали нашей дружбе – и мы топали в киоск за сливочным пломбиром. У нас была одна кассета Агаты, тот самый свежевышедший «Опиум», который мы крутили постоянно, туда – на магнитофоне, обратно – иногда карандашом. В кассете – вкладыш с фотографиями. На зернистой бумаге, еще пахнущей черной краской – портреты, тексты и благодарности. Глеб, Вадим, барабанщик Андрей Котов и клавишник Александр Козлов. Подруга поморщила нос, глядя на него: «Л*х какой-то», – со знанием дела вульгарно высказалась она. Я смотрела на фотографию и ничего эдакого в нем не находила. Хотя мне откуда знать – у подруги челка с начесом и старшая сестра, которая учится в техникуме и гуляет допоздна с парнями. Не стала спорить. Были школьные каникулы и конца не было летним вечерам, прогулкам вокруг дома, поездкам в гости на трамвае и занятиям бальными танцами. Кончился пятый класс. Это было наше детское лето, лето Агаты.
Через несколько лет Александр Козлов, клавишник Агаты Кристи, скоропостижно скончался. Той весной, в мой последний школьный год, весь город был заклеен черно-бело-желтыми «агатовскими» постерами. На них – портрет четырех. Они громко прокатывали свой очередной альбом по всей стране. Весь март я стыдливо отводила глаза от постеров на столбах и деревьях – мне было неловко перед ним. Мне было стыдно, что он умер, а мы так жестоко, хоть и по-детски обозвали его тогда, в уже свернувшемся детстве.

«А мы живем, а нам с тобою повезло назло».

Агата Кристи отгрохотала саундтреком к уже далеким девяностым, кое-как проползла через двухтысячные, выпустила «Эпилог», тихо свернулась и уже почти беззвучно рассыпалась по общему согласию Вадима и Глеба. Вадим ушел в политику, Глеб – в православие и соло. Песочницы, аудиокассеты, девятки и магазин «Хлеб» внезапно кончились. Я уже давно не живу в том дворе, не дружу с той школьной подругой, домом называю две страны и два города, и сто лет, кажется, не ела сливочного пломбира. Но в моем плейлисте до сих пор крутятся пара-тройка песен Агаты, знакомые до боли, как полустертые записки на тетрадных листах из давних дней. Прошла Агата и после нее остались еще где-то порванные кассеты, заученные тексты, забытые имена, флакончик из-под духов и наше с вами общее безвозвратное время девяностых. Кому-то повезло, а кому-то нет, назло. Отмоталась пленка, щелкнул старый кассетник где-то в коридорах моей памяти. Вместе с Агатой и девяностыми закончилось и мое детство. Ну все, ребята. Беру портвейн, иду домой.

(с) Ольга Скутина, июль 2014