Мы сидим в корейском ресторане. Торонто, январь, мокро. Серого снега – по колено. Он тает на ботинках и на шапках, пока нам приносят горячий чай. Мы сидим втроем, согреваем замерзшие пальцы о теплую керамику – я, мой муж Джейкоб и наша подруга Митци. За окном еле ползет по пробкам красный трамвай, заляпанный зимней грязью. Осторожно, двери закрываются. Январское ватное небо – не очень уютное. Следующая остановка. Мы говорим, конечно, о доме. О наших домах, которые кто где оставил. Митци – мексиканка, родилась в Мехико, полжизни прожила в Мадриде, теперь живет в Торонто. Мой муж – из Ванкувера, родился на севере Канады, детство провел у бабушки с дедушкой в Германии. И я, уралочка, почти что русалочка, до двадцати одного года жила в Екатеринбурге, потом семь лет в Ванкувере с соснами, горными склонами и чайками, немного в Аргентине, и вот уже второй год – здесь, в Торонто, на берегу озера под ватным небом. Надолго ли. Чай остывает, мы жуем корейскую капусту. У моего мужа дом, несомненно, в Ванкувере, там живут его родители, брат, собака, там привычно пахнет океаном и свежим кофе. Митци все еще не может определиться между Мадридом и Торонто, колеблется, стоит ли продлять визу, не бросить ли работу, не махнуть ли обратно в ленивую, трескучую Испанию, но говорит, что в Мехико не вернется ни за что. А для меня дом – это в первую очередь Екатеринбург, там живет вся моя семья, там прошла большая часть моей жизни, моей веселой, свежей, как кофе, юности, которая сейчас, на пороге моего тридцатилетия, похоже, окончательно подала рапорт об отставке.

– Как так? Для тебя дом – в России?  Здесь, в Канаде, ты разве не дома? – удивляются оба. Даже официант замер на мгновение, удивился – не успел долить горячего чая в опустевшую кружку.

– Почему нет, я и тут – дома. Свой дом я всегда ношу с собой…

Я уехала из Екатеринбурга восемь с половиной лет назад. Я никогда – да и до сих пор – не думала, что мой отъезд в Канаду был из разряда «навсегда». Для меня постоянно впереди уже маячила следующая веха: закончить учебу, найти работу, поменять работу, поработать в Буэнос-Айресе, выйти замуж, переехать в Торонто. Всегда был следующий поворот, за которым развилка, и вопрос о «навсегда ли» и о возвращении домой пока не стоит. И вот за восемь лет за всеми поворотами этот вопрос словно сам собой отпал, решился автономно, без моего участия. Место проживания самоопределилось, пока я преследовала свои цели и исполняла очередные мечты. Но в одном я никогда не сомневалась – дом всегда со мной. Родной город таким и останется.

Много лет назад в день перед отъездом – август, вечер, расставание – я услышала: «Зачем ты это делаешь – ты же уезжаешь себя». Себя я действительно уехала, но не целиком – перед вылетом в тайне разделив свое сердце надвое. Я нарушила закон – и, как заправский контрабандист, сделала в своем сердце двойное дно. Туда, глубоко и надежно, спрятала свои воспоминания и крепкую, титановую, непробиваемую временем любовь к родному городу. Так и живу – с раздвоением сердца. Наверное, благодаря этому я по-прежнему, даже за восемь тысяч километров, могу порой позволить себе побродить по вечерним улицам, проехать на трамвае под тополиными ветками. Мысленно, бережно, навестить те воспоминания, которые я нелегально вывезла. Иногда я лечу ностальгию – а иногда, мне кажется, культивирую ее в своем сердце. Порой от этого я вдвойне счастливее – у меня два дома, и оба со мной. А порой, вдвойне печальнее – который из них надежнее? Уехать можно куда угодно, это не так сложно – сложнее потерять ключ, не вспомнить дорогу, забыть, где твой дом, и на его месте построить другой, новый.

Я думаю, что у всех нас – тех, кто живет не там, где родился, а там, где выбрал – немного надломлен вектор национального самосознания. Он не прямо пропорционален городу и стране, в которой мы живем сейчас. Мы здесь не родились, не выросли, не ходили в местную школу и не смотрели местные сериалы (это потом, в канадском университете, мне пришлось наверстывать, и вечерами помимо домашней работы часами корпеть над местными журналами и сериалами, чтобы не отставать в сленге от одногруппников). Со всем местным здесь, на новой земле, мы отождествляем себя не по принципу подобия («оно же все мое, знакомое с детства, родное»), а по принципу приверженности («оно все мне по душе, мне нравится здесь»). Наш акцент со временем стирается, волосы тоже можно перекрасить. И вот мы становимся Russian-Canadian, Russian-American, Russian-New Zealanders. Но на первом месте всегда остается Russian. Старая поговорка островных народов маори гласит, что ты не должен забывать, откуда приплыл. Даже если плаваешь с одного острова на другой все время. Я не из тех, кто на таможне в России оставляют не только декларации и жидкости в объеме больше ста миллилитров –  но и свое национальное самосознание. Его я тоже не забыла и привезла с собой много лет назад. Благо в Канаде не надо надрывать душу, пытаясь влиться или ассимилировать. В стране Бесконечного Терпения и Доброжелательности ты можешь оставаться собой, и привезти целый ворох своих культурных и социальных потребностей – здесь никто и слова не скажет, кроме как welcome.

Но у каждого свой выбор, кто-то не говорит на родном языке, не учит детей и за двадцать лет ни разу не вернулся домой. Национальная самоидентификация – это такой же личный выбор, как кофе в Старбаксе. Проехав в прошлом году всю Латинскую Америку, я почти ни разу не сделала исключение, запросто представляясь перуанцам, чилийцам, уругвайцам: мы из Канады. Даже не моргнула глазом – я же не вру. А то, что я на самом деле, originally из России – это долго объяснять, да и вообще никого не касается. Но это в Латинской Америке. А в Канаде меня давно перестали спрашивать в магазинах «Where are you from?», «Are you visiting?» – и подобные невинные оскорбления для начинающего иммигранта. Здесь тоже можно быть кем угодно, главное, сделать правильный выбор и не растерять в процессе кое-каких запчастей в своей голове. Свою культурную identity я берегу под семью замками, в яйце и в зайце, как Кощей. Я хоть и из России, но на самом деле я – из Екатеринбурга. Мое самосознание привязано не к стране, где президент указами один страшнее другого ограничивает то право, то лево – а к родному городу. Екатеринбург – это часть меня, это мое самосознание, и от него отказываться никогда не входило в мои планы. Это мое личное дело, моя папка Совершенно Секретно, моя память, детство, юность и воспоминания, которые я как улитка ношу с собой в своем домике, куда бы меня опять не занесло.

Для меня Екатеринбург – это не только сокровищница моих воспоминаний, но и город-призрак. Город, каким я его помню и люблю – уже частично растаял. Что-то закрылось, кончилось, переехало, а что-то просто растворилось во времени. Я вас приглашаю побродить немного по моему призрачному городу, по местам, улицам и дворам моей памяти.

…В старших классах школы, когда я училась в лицее, все напропалую готовились к экзаменам. Мы были первым поколением, которое писало страшный ЕГЭ. Времени было мало, учебы много, и у нас с подругой было принято иногда, майскими пятничным вечерам ходить смотреть на поезда. Выпустить пар, отдохнуть от школьной программы. Мы обе жили в Пионерском Поселке (теперь уже – микрорайоне), на Уральской, и до железнодорожных путей было рукой подать. Отцветали яблони. Было тепло, уютно и пыльно на улице, как в прогретой солнцем чьей-то гостиной. Мост на Советской тогда был еще самый затрапезный, пешеходный, ржавый, с бетонными ступенями, с одуванчиками, проросшими в щели. Наша идея состояла в том, чтобы на каждый проходящий внизу поезд загадывать желание. И вот они неслись, от Свердловска-Пассажирского до Свердловска-Сортировочного, под нашими сандалиями. И мы стояли, болтали, естественно, об экзаменах и о парнях, загадывали желания – и я думаю, что большая часть из тех наших, лицейских, желаний все-таки сбылась. Потом школа кончилась, вслед ей и наше шестнадцатилетие – и время понеслось. Мост на Советской перестроили, да что там – создали заново – когда меня уже не было (в России, в Екатеринбурге). Я думаю, что сейчас старшеклассники загадывают желания в другом месте, куда более современном – вконтакте, например, или на фейсбуке. Не знаю, как у наших социальных медиа с исполнением желаний, но мост нам тогда точно здорово помог. А теперь его уже нет, только наши сбывшиеся желания остались, а те что не сбылись – уже и не вспомнить.

Там, где сейчас Парк Хаус, он был не всегда. Удивились? На его месте, в этой части Основинского парка в зимнюю пору были самые высокие снежные горки во всем районе. Вооружившись ледянками, санками, картонками и мини-лыжами, мы с одноклассницами проводили там дни напролет, пока кто-нибудь себе что-нибудь не ломал. Причем не только в зимнее время. Через Основинский парк я, семилетняя, однажды очень угрюмо брела вместе с мамой в травм-пункт городской больницы, накладывать гипс на свежесломанную руку – спасибо велосипеду Урал и знакомой всем фразе «Смотри, как я умею без рук!» На носу было первое сентября и идти в школу с гипсом не хотелось. Бабули у подъезда поохали-поахали – я сразу перестала кукситься. Подумаешь – гипс. Даже приятно – столько внимания. Во дворе нашей девятиэтажки тогда еще стоял – достаивал – последние дни деревянный кинотеатр. Он сгорел одним теплым вечером. Конечно, совершенно случайно. Шли девяностые и район только начинал застраиваться панельными высотками. Вместе с кинотеатром горели афиши, нарисованные гуашью на упрямых листах ватмана, сломанные кресла. Пепел долго разносило над двором и детскими качелями. На остановке «Пионерская» много лет стояли телефонные будки, летом в них мы с мамой как-то укрывались от дождя – мы легко помещались в одну будку, по которой рубил с плеча дождь с градом. Зимой яркую, красно-желтую телефонную будку очень хотелось облизнуть – потому что нельзя и потому что до конца не верилось, что действительно прилипнешь языком – и будет потом очень глупо и больно. Было… Парк Основинский частично, большей своей частью, все еще там, надолго ли? Телефонных будок уже нет давно, равно как и самих телефонов, с жетончиками, с оторванными пластиковыми трубками, с выцарапанными «игорьками-п**ми» и выбитыми стеклами. Ну и слава Богу. А жаль.

Я очень люблю дендрарий на Мира. Он, конечно, все еще на месте, и тоже никуда не делся. Когда мой брат был маленький, мы нередко ходили туда гулять, ковыряться в песочницах или собирать гербарий. Особенно я люблю две тенистые, мохнатые аллеи с пихтами и соснами, колючие розовые кусты и маленький островок с деревом у самой ограды. Дендрарий мне с детства казался огромным лесом, с большим розовым садом, беседкой на камнях (только для старших детей – опасно, упадешь), огромным прямоугольным прудом с лебедями и шершавыми, седыми тополиными листьями. Но вскоре дендрарий начал с каждым годом стремительно уменьшаться, менялась его топография. В старших классах он стал местом тусовок после учебы, в киоске неподалеку можно было купить Балтику (или Рулетку, если кто посмелее), поделить ее на всех – вот где был наш team building, наш ice breaker, наш rebellion. Проходила весенняя грязь, школьный год подходил к концу, сирень цвела, пухла на ветках, мы прятались от дождя на верандах, оставляли следы от ботинок в мокрых песочных аллеях, готовились к выпускному. Дендрарий был местом тайн, первых и последних поцелуев, опавших листьев, цветущих деревьев, незаконченных разговоров, каких-то несбывшихся надежд о мальчике из параллельного класса. Иногда, если только удается приехать летом, я до сих пор люблю погулять по дендрарию. Только он стал еще меньше, гусей-лебедей в пруду уже не увидишь, тополя уже не такие высокие, хотя все такие же шершавые – а яблони и сирень цветут в мае и я никогда не успеваю их застать.

Я очень люблю деревья –  рябины, розовые яблони, сирень, березы, тополя – все то, что мне диковинной редкостью кажется здесь, в Канаде. Я люблю полумесяц природы – с весны до поздней осени, от вдоха до выдоха. Мне нравятся краски и звуки, шероховатый шум деревьев, они всегда – декорации времени. С весны до осени, с опухших яблоневых веток, с майских ночных прогулок, с открытых окон, с утихших трамваев, с оранжевого света фонарей на листьях – к пушистым щекотным летним тополям – и потом уже до поздней осени, до всплакнувшей кровью рябины, до конца дачного сезона, до грустных берез. Все это я очень люблю и помню. Розовые лепестки яблонь на моих нестриженных волосах. Обрамленные сиренью дворики моего детства и подростковых лет. Дворики – несомненно, отдельная история, это целый пласт воспоминаний и шепоток давних разговоров. Дворики были в свое время настоящей священной обителью для нас, сначала школьников, а потом и студентов-первокурсников. В школе, в теплые сентябрьские дни мы нередко выходили из дома пораньше, и долго топали по листьям и лужам, по диагонали пересекая десятки дворов, успевали-таки на диктант, контрольную по алгебре или лабораторную по химии. Посидеть во дворике, поговорить, затаптывая старые окурки, пиная носком ботинка камни в лужу – вот была наша неизменная траектория после уроков. Может быть, потому что некуда было больше пойти – для баров и кафе мы тогда еще не доросли, фуд-кортов и торговых центров еще не было, идти домой пока не хотелось, а дворики были всегда и повсюду – надежные, уютные, бесплатные места для подростковых посиделок, разговоров, ссор, примирений, испытаний. Лунный дворик на Малышева, дворик с башней на Данилы Зверева, дворик с медведями на Куйбышева, дворик с яблонями на Чапаева, дворики у ДК Урала (который уже давным-давно не Д, и уж точно не К) – тихие, тенистые, с чужими ворчливыми соседками и малышами в потрескавшейся песочнице – дворики были такими свойскими, «нашими», уютными, надежные сообщники в деле личных разговоров и тайн, которым уже не место в школе или в университете, а домой еще рано…

У Архитектурной Академии, сколько себя помню, всегда был огороженный бетонным стенами пустырь. Это сейчас там торговый центр Гринго (а для меня он вырос буквально за пять минут – ведь не было же). В прошлые зимние каникулы на родине я купила там теплый вязаный кардиган, в нем и пишу эти строки. За уже бывшим теперь пустырем – деревянная художественная школа, куда меня в свое время отговорили поступать. Зря, конечно, я послушала, смутившись, малознакомую самодовольную тетеньку в махровом свитере. Надо было поступать – всем назло. А теперь… Впервые за много лет я снова начала рисовать только в позапрошлом году. И пообещала себе никогда не ограничивать детей в творчестве – даже если они рисуют как курица лапой. Не судить. Сами – выберут. Пусть лучше побудут курицей немного, разочароваться еще будет время.

За Главпочтамтом, где сейчас ресторан «Паштет» (меня всегда умиляет, до слез, ассортимент пирожков и наливок в меню, там я сама становлюсь как Царевна-Несмеяна, трогательно радуюсь этому русскому ресторанному гостеприимству с кошками-плошками и банками с вареньем, такой домашний customer service для вас, может быть, в порядке вещей, а для меня – радость). Так вот рядом с ним в свое время был Пресс-бар. Не ахти какое, темное, тесное заведение с неустойчивыми столиками. Но поскольку я хотела быть журналисткой, мы периодически туда наведывались, посмотреть на «настоящих» журналистов (то есть, конечно, студентов журфака), попить чаю с лимоном, под толстым слоем табачного дыма представляли себя уже взрослыми, уже знаменитыми, уже опубликованными. Куда-то торопились, конечно, важничали немного, как всегда бывает в шестнадцать лет – и как нас только туда пускали, ума не приложу, хотя как нас могли туда не пустить – таких надменных, смущенных, полных надежд, с красными от мороза щеками и с подведенным серебряным карандашом глазами.

Мы очень быстро вырастали. И от переживаний по поводу контрольной по алгебре или пропущенного автобуса, мы с энергией опоздавшего пригородного поезда с разбегу вошли, нет, влетели в новый культурный слой. Это мне сейчас кажется, что у любой молодежной субкультуры есть свой век и своя эпоха, свой подъем и спад. Но тогда, в преддверии 2000 года невозможно было остаться в стороне от гремящей, бурлящей, такой заманчивой музыкальной молодежной культуры. Это было время, когда только отживали свое пейджеры и у нас, у молодежи, появлялись первые сотовые телефоны. Чай в стаканчиках стоил пять рублей, а вход в клуб – тридцать. Мир менялся. Нам, детям восьмидесятых, казалось, что в Екатеринбурге начинается что-то очень важное. И не только казалось. В это время закончилась школа, начался университет, предсказуемо, хоть и неожиданно поменялись декорации. Тогда только разогревалась, закипала на максимальной температуре новая (очередная) музыкальная революция. Все вокруг было наэлектризовано – появлялись большие клубы, рок запросто соседствовал с электронной музыкой – и все, сломя голову, искали свое место в этом новом, уже давно пост-советском, здорово оперившемся и жадном до впечатлений мире.

Умножьте сложность на два – наше собственное взросление пришлось на время расцвета молодежной андерграундовой культуры. Менялись пласты, сдвигались литосферные плиты. Клубы долгое время были в андерграунде, но уже начинали приоткрывать свои двери – для простых смертных, и вот-вот готовились стать общедоступным развлечением. Но не сразу. По началу нужно было знать явки и пароли. Когда я заканчивала школу, клуб Люк был очень модным заведением. Как справлялась молодежь с жадной потребностью в социальной жизни до него – я не знаю. Если кто-то помнит – расскажите. У входа в настоящий подвал, у крепкой железной двери, на территории бывшего детского сада, уже с восьми вечера начинала толпиться разноперая кучка желающих попасть внутрь – в темную шумную глубину Люка, вниз по крутой лестнице. Туда, в самый эпицентр музыкальной культуры хотелось попасть всем. Ухали басы. Текла тушь. Таяли сугробы. Такой сочно-андергранудовой могла быть только екатеринбургская субкультура. Таким притягательным – и непритязательным одновременно мог быть только Люк. Как и полагается, там было тесно, накурено, грязно в туалетах, пахло разочарованием и молодостью, горели неоновые лампы, крутили пластинки, рвали струны местные музыканты на импровизированной сцене, но быть там, среди всего это до предела назревшего музыкально-клубного движения 2000-ых годов казалось невероятно круто. Уральский андеграунд нас тогда выковывал в той же степени, в которой и мы его – даже не осознавая этого. Если тебя туда не пропускали – значит ты был недостаточно крут, не очень «андерграундовый». А крутость по тем временам нередко измерялась шириной штанов из магазина «Партизан» и грубостью подошв на ботинках из магазина «Камелот». Ни того, ни другого у меня не было. Даже в андерграунде хотелось по-нон-конформ-исничать. В старших классах, по невероятному (а другого не бывает) стечению обстоятельств, я работала пресс-атташе одной популярной уральской рок-группы– и этого казалось достаточно, чтобы без проблем попасть в Люк, на Старый Новый Рок и куда угодно. Солист группы благородно провожал меня до дома и целомудренно целовал в щеку – и это казалось только началом, только преддверием музыкального расцвета в нашем родном городе, которое я по инерции приравнивала и к расцвету своей собственной молодости, – и до мурашек приятно было быть к этому причастной. В какую сторону махнет маятник этой субкультуры – тогда еще было непонятно. Но время шло. Кончилась школа, начался университет. И вот уже мои восемнадцать лет совпали с быстро разворачивающейся клубной культурой города. Маятник выбрал направление – и стали открываться и закрываться один за другим, как новогодние лампочки, в мигающем режиме, Малахит, Истерика, Зебра, Луна, Ра… Это был мейнстрим, в параллельной реальности еще существовали Сфинкс и Атлантида, и клубный андерграунд, быстро сориентировавшись, перекочевал в «ПВ».

Когда «Посторонним В» с Пушкина переехал в Березовский, стало очень удобно ездить туда по субботам на моей подержанной серебристой «девятке» (спасибо папе), дружной компанией, по колдобинам и под январским снегом. В «ПВ» все наряжались как на дикий перформанс – кожаные браслеты, гелевые укладки, пышные юбки, полосатые гетры, рваные джинсы, все это было гораздо ближе тогда, чем высокие каблуки, дорогие часы, мини-юбки, накладные ресницы и бессменные, идиотские сумочки от «луивьюттона» сейчас. Тоже мне, современность. А в «ПВ» было пыльно, душно, накурено, тесно, громко, закоулочно и все делали вид, что не очень хорошо друг друга знают, хотя все мы ходили сначала примерно в одни и те же школы, потом учились на соседних факультетах и постоянно мелькали друг у друга на глазах. Город был маленьким, тусовка была еще меньше, но все это казалось не только бесконечным, но и безвременным. Казалось, так будет всегда – суббота, мягкий снег, гудящая голова, звон в ушах, чай с лимоном под утро, выспаться до обеда. Все это было не очень уютно и я не могу сказать, что очень по душе, но из этого складывалась наша молодость. В наши восемнадцать лет мы самоопределялись как могли – вышагивали, как из широких штанов, из наших школьных лет и входили в новую, студенческую, не особо уютную, но «тусовую» жизнь. Наше восемнадцатилетие совпало с бумом электронно-клубного направления, и, казалось, что мы и Екатеринбург – вместе осваиваем новые музыкальные ландшафты, изобретаем и придумываем себя заново.  Екатеринбург начала и середины 2000-ых годов начал быстро заполнять городскую клубную нишу, как когда-то заполнял рок-пространство целой страны. Город уже выплюнул и отправил на высокие орбиты рок-музыки и шоу-бизнеса и Агату, и Наутилус, и Чичерину, и Чайф. Музыкальная слава Екатеринбурга уже давным-давно рычала на всю страну. Но нас это не касалось – у нас был свой город, меняющийся, живой, подвижный, как ртуть – его мы открывали для себя с каждыми выходными.

Когда тебе восемнадцать лет, то ты непрерывно живешь с ощущением начала. В общем пространстве пытаешься не столько выгородить для себя уютное место, сколько успеть всегда и везде, ведь все еще только начинается. Я работала в местной газете, училась в УрГУ, выходные незаметно перетекали в будни, и мне казалось, что все это – только разминка, пробежка, подготовка к взрослой жизни. Тогда время сжималось, подстраивалось под нас –  и мы неслись, очень довольные собой и своим расписанием в режиме fast forward: с рок-концерта – в клуб, из университета – на пресс-конференцию, из города – на дачу, с дачи – на open air, оттуда – на работу, с работы – в кафе, и по новой. Мы успевали куда могли – и все равно казалось, что не поспеваем угнаться за ухающими, гремящими, электронными 2000-ными. По-другому, казалось, и не прожить толком эту нашу всеобщую, шальную, в целом беззаботную, с привкусом мокрого снега, екатеринбургскую молодость того времени. И я ни о чем не жалею. Только лишь о том, что мы непрерывно подгоняли время вперед, к следующему событию, к выходным, к каникулам, к будущему, которое почему-то все не торопилось наступать.

Эти воспоминания – это кусочки нашей истории, кирпичики моего времени, из которого строились последние годы моих teens – семнадцать, восемнадцать, вот уже и сворачивается тинейджерство. К моим девятнадцати годам клубные времена быстро начали остывать, синусоида нетерпения пошла вниз, из блондинки я превратилась в брюнетку, из широких штанов и маек переползла в уютные свитера и ботинки с высокой шнуровкой, выходные чаще проводила за городом, в вязаных носках с книгой у камина. До диплома оставалось полтора года, скоро я уже впущу в свою жизнь океанский ветер, канадский кофе, вечнозеленые столетние деревья. Но пока у меня еще было время. Я училась в университете, наш факультет отмежевался в свое время от журфака (куда я так и не стала поступать – слишком эмоциональный из меня получался журналист, а по-настоящему писать, как тогда говорили, научить все равно невозможно). Я решила, что из меня, с моей неуемной энергией, получится неплохой пиарщик, и подала документы на соответствующий факультет. Общежитие на Чапаева тогда еще только-только перестраивали в учебный корпус – для начала сломали стены «общажных» комнат и построили аудитории, краска сохла на стенах, парты были новые и пахли лесопилкой. На первом курсе я помню кое-где в учебном корпусе еще попадались обои в синий цветочек, такие домашние и уже поблекшие – потом и они скрылись под ремонтом, затем под евроремонтом, общежитие вздохнуло и растворилось, новый факультет набирал силу. На крылечке с отбитыми ступеньками роились однокурсницы. Прокуренные норковые шубки, наманикюренные пальцы, густо подведенные глаза, не выспались после клуба, а преподаватели, некоторые еще с трудом ориентировавшиеся в направлении нового факультета, кто с удовольствием, а кто из учебника читал нам несметное количество разных дисциплин – от обязательных, нафталиновых педагогики и истории религии до вполне реальных основ медиа-технологий и рекламного бизнеса. Как и в случае с клубной культурой пару лет назад, наш факультет в то время создавал и формировал нас, студентов, точно также, как формировали и наполняли его своими идеями мы сами. Я сейчас думаю, что свою силу и возможности мы тогда не осознавали до конца. Ретроспектива – это такие бесполезные очки. Через них все видно, но сделать уже ничего невозможно.

Время шло, университет успешно заполнял время года от сентября до июня, менялись цвета волос и высота каблуков. Высокие толстые колонны у главного входа загораживали вход новым абитуриентам или отправляли в светлое будущее очередную порцию выпускников. Когда все вышли на финишную прямую на пути к диплому, я сошла с дистанции и повернула на другую трассу – туда, где забег еще только начинался. Я решила «уехать себя». Что было дальше – вы уже знаете. А если нет – то это потому, что мы с вами незнакомы, или потому, что наши ниточки уже оборвались. И общего у нас – казалось бы, всего ничего, а мне кажется – очень много. Общая история и целый город, где я по-прежнему призраком хожу по улицам, названия которых, если честно, уже давно начала потихоньку забывать. Круг моих знакомых в родном Екатеринбурге сжимается с каждым годом – не потому что они, как улицы, растворяются в памяти – нет, я помню всех. Но потому только, что ниточки, раньше связывающие нас через школу, университет, общих знакомых или случайные встречи – со временем слабнут или вовсе рвутся, если их не держать крепко. В Екатеринбурге у меня до сих пор есть юные одноклассники и одногруппники, хотя на самом деле это уже взрослые люди, с детьми, ипотеками, походами в филармонию – они наверное и не представляют, что для меня они так и остались совсем молодыми девочками с третьей парты на уроке литературы или болтливыми одногруппницами, на перемене между парами сходившими в киоск за «сухариками» или «колой». В моем городе-призраке живут такие же призрачные люди, уже не существующие, уже повзрослевшие, а то и вовсе постаревшие. Старые знакомые, которых узнать по-новому, в их нынешней, теперешней жизни уже не получится – да и надо ли. Дороги разбежались, развернулись у каждого в свою сторону. За восемь тысяч километров и восемь с половиной лет мое сердце выросло, встрепенулось, окрепло на океанском побережье, среди вековых лесов и медведей гризли. Чем оно наполнилось за эти восемь лет – не узнать, потому что ниточки лопнули, время пролилось вширь и вдоль, и за этой рекой уже другой берег. Но я все равно дорожу своим прошлым, берегу под сердцем свой Екатеринбург, полный воспоминаний-веточек, впечатлений-лоскутков и кирпичиков времени. У меня недаром двойное сердце – в одном не поместилось бы все мое прошлое, родное, любимое, давнее – и все мое настоящее, которое останется за скобками этой истории.

Екатеринбург – он и мой, и ваш. Это наш город, мы его каждый носим в своем сердце и никто у нас не в силах его забрать, зачеркнуть, изменить. Пусть мой город не похож на ваш, пусть он весь из воспоминаний и прошедшего времени, но я люблю его всем сердцем и иногда брожу по его-вашим-нашим-своим улицам и дворикам, перебираю камушки прошлого, даже порой строю из них свое настоящее.

Я люблю Екатеринбург. И пусть у меня два дома, один выбранный, другой – врожденный. Этого не изменить. Синдром врожденного дома не лечится и я научилась с ним жить. Екатеринбург, по которому я скучаю и который люблю – это город-призрак. В нем прописано мое прошлое. Примелькавшийся штамп в паспорте – «Аэропорт Кольцово». Когда я – нечасто – возвращаюсь домой, уже со взлетно-посадочной полосы я вижу свой родной город с двойным дном. Новый, свежий, стеклянный, звонкий, морозно-синий, со столбиками пара из труб на горизонте, с новыми дорогами и развязками, с золотом куполов незнакомых мне храмов. Очень любимый. Современный, красивый, живой. А за ним проглядывает другой, мой Екатеринбург – шуршащий листьями, хлопающий деревянной дверью, с рябиной, лужами, двориками, скамейками, телефонным будками, пустыми остановками, пропущенными автобусами, старыми конспектами, сданными экзаменами, связками ключей, инеем на окне, весь в прошедшем времени – и от того любимый еще больше. Сквозь Екатеринбург сегодняшний я вижу город-призрак моей юности, без грусти и без смущения, так свойственных иммигрантам. Я ношу его в своем сердце и берегу в воспоминаниях. Он уже почти скрылся за поворотом моего тридцатилетия. В Екатеринбурге я оставила двадцать лет своей жизни – и, приезжая на каникулы, уже не могу их снова собрать и рассовать по карманам. Если бы… Моя молодость впечаталась в Екатеринбург, и всегда будет там. В Основинском парке, на остановках, в ворохе желтых листьях, в аллеях дендрария, в остывшем чаем свежим субботним утром, в железных завитушках ограды в парке. В том Екатеринбурге осталась и я сама, семнадцатилетняя, с золотыми волосами, в ожидании будущего, где-то под тополиными аллеями центральных улиц.

Ольга Скутина

Торонто, февраль 2015