СУНЦ УрГУ, 1999 – 2002

Надвигается шторм.

Шторм – это я.

(с) Борис Гребенщиков

 

Зайчик, что ты смотришь на меня загадочно?

Ума никогда не бывает достаточно.

(с) Вася В., группа Кирпичи

 

Текст внутри уже написан. 

Осталось вывести его в мир.

(с) Тина Гарник

Но сначала – soundtrack!

Полный плейлист – на Аpple music.

Земфира – Ариведерчи

Земфира – Ромашки 

Земфира – Город

Земфира – ПММЛ

Земфира – Искала

Чайф – Никто не услышит

Чайф – 17 лет 

Чайф – Поплачь о нем

Сплин и Би-2 – Феллини

Сплин – Романс

Сплин  – Мое сердце

Сплин – Остаемся Зимовать

Би-2 – Полковнику никто не пишет

Би-2 – Серебро

Танцы Минус – Город

Танцы Минус – Иду

Вячеслав Бутусов –  Настасья

Ночные Снайперы – 31-я весна

Ночные Снайперы – Кошка

Мумий Тролль – Невеста

ДДТ – Просвистела

Король и Шут – Лесник

Леприконсы – Хали-дали, паратрупер

Мультфильмы – Магнитофон 

Смысловые Галлюцинации – Вечно молодой

Смысловые Галлюцинации – Звезды 3000

Смысловые Галлюцинации – Зачем топтать мою любовь

Чичерина – Жара

RHCP – Californication

Gorillaz – Feel Good Inc.

Placebo – Taste in Men

Eminem (feat. Dido) – Stan

***

– Слушай, все ничего, но у тебя там прямо в названии – опечатка! 

– Что, прямо в названии? Не может быть!

– Может! СУНЦ УрГу – это как? Ведь он же УрФУ. 

– Все правильно. Я не знаю и никогда не видела УрФУ, потому что уже пятнадцать лет живу в иммиграции. Но девятнадцать лет назад я точно заканчивала именно СУНЦ УрГУ.

    Когда сдвигались литосферные плиты и УрГУ превращался в УрФУ, то забыли спросить меня, динозавра средневекового, сто пятьдесят лохматого года выпуска. СУНЦ УрГУ, как Свердловск, как кисель в детском саду, как первая любовь – все уже превратилось в воспоминания и отметки времени. Как все прошедшее и ужасно милое сердцу – это пространство, которое существует только в наших воспоминаниях, аттестатах, паспортах. Вот как раз по паспорту и эмоционально я принадлежу к несуществующему уже миру. Я есть, а того мира уже нет. Я – паломник прошлого, ноги мои в пыли и мозолях, я тут ходила по сентиментальным дебрям, наломала дров, у меня теперь колючки в волосах и ягоды-грибы в лукошке. Вот, набрала сувениров из прошлого – все они тут, проходите, поглядите… Можешь не писать – не пиши. Так вот я не могу не написать про лицей, уже почти двадцать лет как пора это сделать. Мне необходимо замариновать лицей, как огурчики с укропом, в том виде, в котором я его помню, даже если такого его, возможно, уже и нет. Воспоминания со временем акварелью размоются, привычка переливать сентиментальность в слова – изменится, но пока в ячейках моей памяти сидят воспоминания, я достаю их и превращаю в слова. Я пишу, а вы читаете и находите здесь, между строк, себя – двадцать лет спустя, но все еще пятнадцатилетних, всклокоченных, таких любимых.

***

    Вываливаешься из автобуса – маленький и весёлый человек, шарф до носа, шапка на глаза натянута. Прыг! Ступенька высоковата, и прыгаешь, конечно, прямо в лужу, в луже – листья, на листьях – дырки.  Мимо киоска через дорогу – ныряешь в ворота. Еще пару лет назад они были деревянные, с калиткой. Но сейчас 2000 год, их поменяли недавно –  и сколько еще сменят. Через эту железную калитку в воротах, направо и по маленькой аллейке – ко входу и по ступенькам вверх. Семь ступенек, дверь деревянная, ручка у нее длинная, вертикальная, уже затроганная всеми с утра, теплая от наших ладошек даже на холоде. Проскальзываешь внутрь, в желтое тепло лицея. Слева – окошко, еще одна дверь, потом охранник – кто это сегодня? Саша? Гена? Лицейский показать? Лицо мое в зеркале – щеки красные, волосы золотистые, глаза подведены черным карандашом. Справа – гардероб. В гардеробе – добрая старушка в платке, Анастасия Афанасьевна (“Здравствуйте, девочки!”) принимает (тяжеленные, вообще-то) пальто, приносит номерок. Прямоугольный медный номерок с дыркой – его удобно крутить на пальце. Некоторые номерки исписаны вдрызг, а некоторые – блестящие, нетронутые.

    Глянь еще в зеркало – может, подмазать блеском губы? Вот справа стулья откидные, как в кинотеатре. Тут уже друзья. Подставляешь щеку, тебе подставляют: дань поцелуями собрана – и тут же отдана. Двигаемся дальше. Налево – любимый коридор. Подоконники белые, крашенные-перекрашенные, и на каждом, как комнатные цветы, сидят лицеисты. Пожалуй, это самые удобные подоконники в мире. Ну вот и сто пятый кабинет, наш! Все, я в домике. Окна в сто пятом и в пасмурный, и в ясный день всегда закрыты тяжелыми шторами – зачем? Мы ни разу не смотрели тут ни одного фильма. Тут уютно и тепло, всегда горит бело-желтый электрический свет. Чайного цвета осеннее утро за окном, но оно за окном, что нам до него – нам тут светло, тепло, молодо.

    Одноклассники набираются как капельки в пробирку. Наташа приедет раньше всех, что парадоксально, потому что живет дальше всех. Тут уже Ленка, Марина и Аня. Тина и я уже тут, мы как всегда приехали вместе. Маша опоздала на троллейбус. Вера приезжает, как из стихотворения Блока, “с мороза, раскрасневшаяся, наполнила комнату ароматами воздуха и духов”. Люба тут, кудри до плеч. Саша уже здесь, ну почти что раньше всех. Андрюша заходит быстрым шагом, уже с порога широкой улыбкой – приветствует всех. Как будто вот только вышел и сразу же зашел обратно на минутку. В черной сумке через плечо у Андрюши конспекты наклонным почерком и пачка Петра. Саша тут же наклонившись спрашивает у Андрюши что-то. Андрюша в ответ усмехается. Он сидит рядом с Сашей все три года. Дальше Настя и Илья, как весенние коты, развалились по парте. Женя и Катя. Женька задумалась, кусает ноготь. У Кати каре и острый подбородок. Дальше Катя, Маша и Оля, конечно в футболке с Алисой. Потом Маша и Катя, Катя и Аня – девчонки сегодня все в теплых свитерах. Вот Кристина и Лена, как всегда в брюках-клеш. Наконец Илья и Саша, и еще Илья, хихикают, пересмеиваются. Мы все здесь, на своих местах. Мы все еще молоды, мы еще все живы. Можно начинать.

    …Погодите, ребята, а кто дежурный? Помыть бы доску. Тряпка, засохшая еще со вчера, растопыренная как коряга, несешь это чудище двумя пальцами. В туалете три унитаза, ни одной двери. Вода в одном кране холодная, в другом – очень холодная, как ни крути вентили. Мочишь-выжимаешь, повторить, и обратно в класс, где тепло, да и руки вот уже по дороге немного обсохли. Мокрой тряпкой с зеленой доски стираешь мел. Кто-то написал – Тохтамыш. Видимо, урок истории. Рядом нарисована мышь, кругленькая такая. Стираю слова, стираю мышь. Доска зеленеет, гладкая и мокрая как океан. Звонок. Пора на завтрак. Белые кружки, такие что в ладонь помещаются – наливай скорее остывший чай. Тут же ждут нас булочки с изюмом, еще теплые. К ним – чай, апельсин или яблоко. Скорее всего, апельсин – маленький, не очень сладкий, с твердой кожурой. Не чисти его здесь, пойдем обратно. Вот так мы и идем, апельсин в одной руке, рука – в другой. В кабинете чистим апельсины у мусорки. То кусочками, то одной длинной спиралью сползает кожурка. На руках от апельсина – белые разводы.

    Следующий урок – физкультура. Раздевалка на физру – в подвале под лестницей, чуть пригнуть голову на входе – и уже ныряешь, как в утробу, туда, где тепло, темно, влажно, потно. Кто учился в УрГУ, наверное, помнит, что на кафедру физкультуры на Куйбышева надо было долго подниматься на самый последний этаж – там было светло, просторно и как-то абсолютно бесчеловечно, словно в молле. Тут, в лицее, все наоборот – здесь мы спускались в темный, уютный живот, в самые внутренности нашего маленького-большого лицейского мира. Там было весело, дружно и как в тайнике, как за пазухой у большого доброго зверя. Переоделись? Кроссовки не забыли? Пойдем. Через первый этаж, мимо раздевалки, мимо кабинета ректора (вот Кроткий как раз заходит в свой кабинет: Здравствуйте!), поднимаемся наверх, еще выше, на пол-этажа. Вот справа – переход в ангар. На физру – лестница вниз, но мало кто знает, что можно и вверх, там недостроенный лестничный пролет и пустой, щебнем засыпанный целый этаж с балками и окнами без стекол. Тут пустота, это еще не наш мир, это еще ничей мир, а только его наметки. Но мы идем вниз, тут лампочка на проводе свисает, и вот вход в ангар. Он огромный (или это мы маленькие?), коричневый, гулкий. Это дом физры, слышите топот ног и звонкий шлепок баскетбольного мяча? Ребята бегают кругами, девочки репетирует танцевальный номер. Ангар – еще и святилище лицейских дискотек. Здесь хоть и просторно и гулко, но еще и тесно – по стенам сбились призраки надежд и влюбленных, вон сколько разбитых и клеёных скотчем сердец здесь осталось по углам. Тайны, надежды, сбывшиеся и несбывшиеся мечты нескольких поколений еще живут здесь, эхом откликаются на смех десятиклассников. Не будем беспокоить чужих (и своих) призраков. Возвращаемся, пора. 

    После физры – английский. Идем долго по длинному, цвета печенья, переходу. Тут тепло, громко, порой пусто и гулко. Налево и чуть наверх. На первом этаже – кабинет биологии. На уроках биологии основные познания мы получаем не из учебников, а от одноклассниц, которые горячо и о сокровенном перешёптываются на соседних партах. Из кабинета биологии прямо – где-то тут библиотека (сколько раз за время в лицее вы были в библиотеке, ну?!), касса, медкабинет, а на стене справа – телефон в железном корпусе. Отсюда можно позвонить на городской (!) номер или отправить сообщение на пейджер абоненту 237835. Но не тормозим, нам на английский. Вернемся на пару шагов назад и вверх по лестнице. Третий этаж – кафедра иностранных языков, она же – английского. Нам повезло, у нас была прогрессивная, даже по лицейским меркам, учительница английского языка – Анна Витальевна. Пока в обычных школах писали London is the capital of England, мы широко открыв рот и глаза смотрели рок-мюзикл Jesus Christ Super Star или фильм Rosenсrantz and Guildenstern, слушали и пели Битлов на уроке.

 

    В лицее во всех гуманитарных дисциплинах нас не столько учили интерпретации, сколько к ней практически вынуждали. Наше критическое и образное мышление развивалось в состоянии между свободным полетом и свободным падением. Нам постоянно предоставляли материал, которым можно было подпитывать свой ум. Этот материал был у нас вокруг в неограниченном количестве, ешь – не хочу. У нас не было границ и пределов (хотя порой они бы не помешали). Можно и нужно было все – из этого “всего” мы собирали то, что в моей нынешней профессии можно назвать нарративом, основным инструментом социального конструкционизма – из академических и жизненных материалов мы плели косичку смыслов, составляли собственное понимание и сравнивали его с пониманием других, генерируя новые смыслы и интерпретации. 

    Время обеда. Каменный свежевымытый и свеже-потоптанный пол, высокий потолок. Лицеистами и теплым, котлетно-супным запахом наполнена столовая. Столы – низкие, белые, поцарапанные, но начисто протертые. Табуретки тяжелые, деревянные, но удобные. Что тут сегодня? Суп в большой кастрюле, сосиски или котлеты с пюре, иногда печень (о печень!), а бывает и рыбохвост с капустой. Хлеб аккуратной серой горкой, компот из сухофруктов в стаканах. Все хрустят, жуют, галдят, двигают табуретки, звенят ложками; и мы тут на десять минут не лицеисты, а жужжащий пионерлагерь на обеде, наша юность тут, не прикрытая учебниками, куда громче. 

    Покушали – пойдем дальше. Через переход обратно, на первый этаж, мимо гуманитарной кафедры. Здравствуйте, Алексей Леонидович, а мы скоро почти в два раза старше вас будем, а Вы все тот же, добрый молодец русской истории. Здравствуйте, Эдуард Александрович, а можно пересдать зачет по истории? Скутина моя фамилия, ну что Вы так нерадостно?! Здравствуйте, Валерий Самуилович, нам вас очень не хватает, спасибо что Вы были, и были как никто добры к нам, таким беспощадным порой лицеистам. Вы видели в нас то, что еще не научились замечать в себе и других мы сами. Лицей полон людей и призраков. Даже лицейский дух тут тихонько присел на лавочку с краю, ему бы под гитару спеть, да порвалась струна… 

    Идем дальше. Вот второй этаж, здесь кабинеты физики и математики – это чужая территория, неведомые земли. Другой, пусть и близкий, но параллельный мир. Слева на стене – расписание. Так, поглядим, когда у нас и когда у кого какой урок. Часть лицейского бытия – помнить маршруты и моменты случайных пересечений. Лицеисты – навигаторы миров, своих и параллельных. Расписание – рукописное, ровным округлым почерком Людмилы Михайловны выведены буквы. Она как авиадиспетчер отправляет классы по нужным маршрутам, ни разу не допустив катастроф или форс-мажоров, а ведь это еще пред-компьютерная эпоха! Пальчиком пробегаешь по строчкам, что у нас дальше по расписанию? Алгебра! В десятом классе было время, когда я, гуманитарий до кончиков волос, впервые и ненадолго полюбила точные науки, но, конечно, не все. Алгебра поглощала меня полностью. Начинался урок – и на ближайшие сорок минут я гарантированно не думала ни о чем, ни о ком больше. Точные науки – антидот абстрактного мышления, прекрасное, но временное средство заземления для тревожного и впечатлительного ума.

    Поднимаемся на третий этаж. Осторожно, тут предпоследняя ступенька справа отбита с краю, не споткнись! Слева 303 кабинет – как пишется, так и слышится. В этом кабинете – огромные окна, шторы всегда открыты, свет и смех часто заливают его до краев. Тут играют на гитаре, тут полно знакомых. Не задерживаемся надолго, идем. Рядом актовый зал – дважды в год, поздней весной и летом, набивается он родителями и выпускниками до краев. Окна открыты, воздух трещит от смеха и волнения, весеннее солнце и светлое будущее уже лезут лапами в огромные окна. На последний звонок и мы здесь, на сцене, в пиджачках, с бантами, нелепые, красивые, готовые и не совсем, с красной гвоздичкой каждый. Смеемся, немного волнуемся, но в целом необратимо топаем в надвигающуюся, еще не взрослую, но уже повзрослевшую жизнь. Родители хлопают, преподы в цветах как в клумбах, и мы щебечем по-весеннему, конечно, куда нам до значимости момента, нам хочется пива и погулять с друзьями, а тонкая тревожность, как статическое электричество, пронизывает все последние мероприятия в лицее: вот пролетают последний звонок, экзамены, выпускной. Потрескавшаяся плитка у ДК Урал, кубические литры лака для волос, бомбические платья и прически, зацепки на колготках, розы, сумочки, танкетки, пудра на щеках и отпечатки губной помады – маминой, моей, подруг. Мы все чему-то рады, это большой день, все хлопают, хлопают, вручают медали, мнут аттестаты, хвалят наряды, узнают – и не узнают друг друга на пороге чего-то нового. В ночь нашего выпускного льет дождь. Мы втроем сидим на парте в сто шестом кабинете. Этот мир наш – но он больше не с нами. Можно ноги поставить на скамейку, а на парту – бутылку шампанского. Выше гремит дискотека, но нам нужно быть здесь. Дождь и поздний вечер переплелись за окном. Это наш последний вечер в лицее. Шампанское выдохлось, оно кислое и теплое. Мы болтаем никогда не вспомню о чем, частично выдохлись и мы. Время как поезд, проезжающий мимо последней лицейской станции. “Проезжая мимо станции, с меня слетела шляпа”. Мы пассажиры этого времени, растерянно салютуем ему теплым шампанским и этим полуночным июньским ливнем, больше у нас ничего нет, с нас тоже слетела шляпа, а мы и не заметили… Но подожди минутку, эй, мы ведь еще не там! Какая шляпа, Оля, какие поезда?! Мы еще идем с обеда на алгебру. У нас еще ноябрь, десятый класс и подводка у левого глаза немного размазалась. Мы покупаем в киоске шоколадку Альпен Голд с изюмом и орешками, мы еще топаем черными “доктор мартенсами” вверх по лестнице, у нас еще полтора года в запасе до последнего вечера, у нас еще двадцать два года до этих строк. У нас еще столько времени!..

9

    Ужасно мерзнут ноги в белых жестких коньках. В туалете табличка: “Милые дамы, просьба в коньках на унитаз не забираться!” Огни стадиона, яркие, бело-оранжевые, с морозным ореолом. Каток огромный, небо черничное, чиркают коньки, бисером рассыпаны смех и музыка. Дыхание – теплое, дубленка – неудобная, а что поделать. Но мы катаемся, катимся, пусть ногам нестерпимо больно. Зато как весело, как морозно-здорово проехать кружок-другой всем вместе, держась и хватаясь за руки. У всех нас такие большие смешные руки в перчатках и варежках, совершенно белые зубы, малиновые щеки. Мы все хохочем, скользим, мерзнем и по очереди падаем на лед.

    Моя подруга влюблена в парня на год старше. Он разбивает ей сердце в два счета – сначала одаривает вниманием, а потом отвергает, сообщив на прощание, что она как птица, что живет в зарослях иволги. Мы сразу думаем, что это, конечно же, иволга. Однако, мир уже не будет прежним – вскоре мы узнаем, что птичка незатейливо называется наивняк. Это наша первая встреча с мужским хамством, она во многом определяет дальнейшие пути и опыт взаимоотношений с противоположным полом. Урок такой – доверять хочется, но доверять может быть опасно и больно, так что, возможно, лучше не доверять никому вообще. Эту гипотезу, не проверив, усваивают напрямую или косвенно в какой-то момент все старшеклассники. От наивности до настороженности – даже меньше, чем один шаг. Разница между лицейскими годами – не только возраст. С каждым годом из трех лицейских лет сдвигаются и формируются наши идеи о дружбе, доверии, открытости. Начав учебу в лицее с широко открытыми глазами, к концу последнего года из лицейских дверей выходят смелые, но зажмурившиеся лицеисты – и непонятно, то ли слепит солнце ярко, то ли страшно открыть глаза и увидеть, что мир уже никогда не будет таким, как в пятнадцать лет.

    В девятом же классе начинается наше паломничество по олимпиадам и конференциям. Поздней осенью, по колену в снегу и почему-то с новым альбомом Эминема в кассетном плеере я топаю по улице. Но топаю – это misnomer. Я выкорчёвываю ноги из снежной слякоти. Это зыбучие пески из снега и грязи цвета горького кофе. По уши в грязи, я приползаю на олимпиаду по английскому. А там – ошеломительные задания (“my mistress’ eyes are nothing like the sun”), холодное зимнее небо, подоконники белые и пустые, руки замёрзшие, лампы холодного дневного света. В чужой школе, неуютный, уставший, запутавшийся, скрипишь мозгом, и ноги все никак не согреются, и стынут руки и надежды пройти в следующий тур. Это не самый радостный и далеко не самый уютный день в моих лицейских воспоминаниях, но он вдруг оживает. Я помню, как холодно, неудобно и непонятно было внутри и вокруг. Сегодня, двадцать с хвостиком лет спустя, я бы не против хоть на минутку перенестись в этот мелкий и неуютный полдень. Тогда все еще только начиналось, волосы мои были длинные, ни разу не крашенные, руки – холодные, мозги – сомневающиеся. Теперь у меня руки теплые, морщинки полукруглым солнышком в уголках глаз, мои мысли с каждым годом все меньше в сослагательном наклонении, двое моих детей уже крепко спят, а на кухне сонно гудит холодильник, а кухня эта в двенадцати часовых поясах от лицея, но на самом деле гораздо дальше. При всей неуютности, молодость была полна возможностей и окрыляющей беззаботности. Вокруг был такой же сомневающийся и податливый мир – и его хотелось трогать, толкать, месить сапогами. Все вокруг было из пластилина – можно было лепить и лепить, не зная конечного результата, выковыривая пластилин из-под ногтей, смешивать цвета и начинать сначала. Сегодняшний, вот этот взрослый мир – он уже из застывающей понемногу глины. Местами она еще мягкая, податливая, но многое уже и застыло, приняло свои формы, местами трещинки видны и краска осыпается.

    Когда мы учились в девятом классе, ребята постарше были богоподобны: разница в год-два казалась непреодолимой дистанцией. Мы были еще свежие, только погрузившиеся на этот корабль, а у них уже одна нога за бортом лицея. Они были как боги с Олимпа: девочки с косами ниже пояса, они ходили босиком и пели под гитару божественными голосами, стекла звенели, птицы разлетались, мальчики с волосами как воронье крыло, статные, высокие, обнимали девочек, девочки смеялись своими голосами-колокольчиками. Даже воздух вокруг них был словно искрящийся, электрический. Когда один из богов упал с Олимпа, содрогнулся и наш мирок тоже. Осмыслить неосмыслимое, переварить трагедию в юном (да и в любом!) возрасте критически непостижимо, невозможно. Мы проживали это как могли. По привычке пытались лепить смысл, но смысл не лепился, все рассыпалось и было нелепо. В деле осмысления и проживания у нас не было никакого компаса, и в этом и сила, и слабость свободы. Мы, такие свободные и не-скажи-нам-ни-слова, оказались в нужный момент без полезных навигаторов и ориентиров. Как в академическом плавании, так и в навигации жизни, мы были предоставлены сами себе. Справляться с этой свободой в академической сфере было куда проще, а в остальном мы жили свою подростковую жизнь как могли, опираясь на друг друга, руководствуясь таксебешной помощью неразвитого еще до конца префронтального кортекса нашего мозга. 

10

    В десятом классе кому-то пришла в голову идея сделать анонимный сайт (на дворе еще 2001 год, интернет и компьютеры пока даже не в каждом доме, но уже почти). Досталось многим, и мне в том числе. Сейчас мои дети по возрасту уже ближе к нам, лицеистам, и мне жутко представить, что когда-то им придется столкнуться с такими вещами, как буллинг и кибер-буллинг. Это сейчас все знают, что это, а тогда это было просто невинной шуткой, которую положено было игнорировать, что мы и старательно, уперто делали. Тем не менее, на время из лицея словно вылилось ощущение всегда надежного и теплого пространства. В юности (да и в любом другом возрасте) человек хочет чувствовать себя причастным, важными, живым, услышанным. Мы все стараемся поспорить с небытием как можем. Этот текст – не исключение. Наверное, с возрастом у нас появляется все больше способов выражения эмоциональных нужд, и кто-то делает это безопасно и конструктивно, а кто-то – за счет других. Быть услышанным – подарок в любом возрасте, а в лицее такая возможность была частью нашего ежедневного бытия. Слушали мы – и слушали нас. Посылая сигналы эхолокации, взаимодействуя с другими, мы определяли свое положение в пространстве, в нашем мини-мире.

    Я пишу и замечаю свое коллективное “мы” – мы учились, мы ходили. Ощущение себя все три года было крепко переплетено с ощущением “своих”. Ощущение единения усиливала презумпция доброго отношения друг к другу. Почти всегда казалось, что все вокруг – твои друзья, даже если этот тезис не выдерживал иногда проверки “боем”. Помимо этого ощущения, нас еще как паутиной оплетала музыка и немейнстримовая культура лицейской жизни. В лицее ежедневно кто-то играл на гитаре, сидя на полу или на подоконнике. Гитара как огонек собирала вокруг друзей – и вот уже вокруг играющего выстраивается полукруг знакомых. Здесь кто-то учился играть, кто-то уже умел, мы громко пели все, что знали, и подпевали в полголоса там, где не знали. В десятом классе мы большой компанией отправились на концерт Сплина и Би-2 – Феллини-тур, весна 2001 года. Грязи, льда и снега было по колено, мы все в джинсах, в прокуренных свитерах. Музыка, дым, гитары, грохот, молодость и Феллини – все это лилось, сыпалось, валилось, обрушивалось на нас со сцены, с потолка, с чужих плеч на наши. Мой список рок-концертов продолжился во взрослой жизни и растянулся на разные страны, но ни один другой концерт уже никогда не обещал столько же прекрасного впереди. Жить было громко, молодо и упоительно, и казалось, что так будет всегда.

    Несмотря на то, что мы все были автономными юными существами, мы ощущали себя частью лицея. Я не придерживаюсь никакой организованной религии, но догадываюсь, что это похоже на то заветное чувство принадлежности и защищенности, которое обретают верующие. Наш путь к себе, наше обретение смысла происходило через частное и в то же время совместное проживание молодости. Прожитое каждым отдельно, но при этом бок о бок, становилось частью коллективного бессознательного, частью того самого лицейского духа. Это чувство принадлежности, чувство “своего” мира”, органичности своего бытия с чем-то большим – уникально. Во взрослой жизни многие наши поступки – это попытки восстановить или воссоздать ощущение беззаботности, счастья и органичности детских лет. Жизнь в лицее – это чертежи, по которым потом невозможно построить точно такой же мир, а только можно попытаться его имитировать или воссоздать в своих маленьких лакунах – дружбы, любви, семьи. С одной стороны, нам ужасно повезло испытать это чувство единения, творческой общности и глобального тепла. Оно осталось с нами навсегда, стало вечным встроенным компасом в выборе пути, людей, карьеры. С другой стороны, как великая любовь и как любая молодость – оно уже не повторится. Лицей – это калька, по которой не нарисовать полноценную картину. С него можно только попытаться скопировать, но копия никогда не будет похожа на оригинал. Это великая иллюзия – кажется, весь мир потом будет именно таким, а оказывается, жизнь после лицея – это постоянный поиск именно этого уникального ощущения единения и начала. Лицей был началом, а продолжением его уже становились мы сами. Лицей был началом – без конца.

11

    Известна и абсолютно научно доказана аксиома о том, что в девятом классе лицеисты пишут стихи, в десятом классе – на партах, и только в одиннадцатом – в конспектах. Так и есть – в девятом классе все вдохновлены (мы в новом мире, и он резонирует с нами!), в десятом – увлечены, а вот уже в одиннадцатом классе быстро, слишком быстро нарастает градус академического давления. Напомню, что мы были первым поколением, морскими свинками, которое писало ЕГЭ. В моей эмоциональной копилке именно на последний год учебы приходится меньше всего звонких монеток-воспоминаний. Не было ярких событий, влюбленностей или великих мероприятий, зато была непрекращающаяся учеба и смутный трепет надвигающихся перемен. Совершенно непонятно было, что за зверь-универ ждет нас впереди. Еще на замок закрыто все то, что ждет в предстоящей, универской жизни. Как выяснится вскоре, ничего страшного или драматичного там не поджидало – по большей части там оказались яркие и не очень события, новые чувства, академические успехи и академическая тоска, путешествия, сотни часов на танцполе, сотни страниц конспектов, кофе из автомата, студенческий вместо лицейского, пара судьбоносных решений, мешок разочарований, вагон радостей больших и маленьких, и наконец три кило ума-разума, которого придется попутно набираться. Но пока все это еще под замком, а ключ от замка – в яйце, яйцо – в зайце или уже в омлете. На последнем учебном году в лицее еще неясно, как мы будем теперь, после трех лет симбиоза, существовать автономно, отдельно друг от друга. Все, что писалось слитно, отныне нужно будет писать раздельно – разве есть такое правило? Эти внутренние знаки вопроса и запятые, быстро приближающие нас к точке, видны мне сейчас особенно хорошо – отсюда, с моей колокольни высотой в двадцать с чем-то прожитых лет. Как бы мне хотелось сказать себе, лицейской, что впереди все обязательно будет хорошо. Но с этой колокольни меня почти не слышно.

    …В самом конце одиннадцатого класса все проходят флюорографию. Это обязательное дело, часть обходного листа, последнего лицейского квеста. За коммерческий корпус на лужайку уже подогнали фургончик с аппаратом флюорографии. Согласно бессмертной лицейской мифологии (она же – коллекция неопровержимых фактов), мы все должны выпить молока перед флюорографией (а иначе? иначе – труба!). Но откуда на заднем дворе лицея – молоко? Мы сломя голову несемся в булочную на Данилы Зверева, пыльный тополиный ветер – в наших волосах. Молока там, конечно, нет, но к счастью находится пакет кефира! Мы выпиваем сколько можем – и с кефирными усами по очереди заходим в вагончик. Футболку на стул, прижаться к холодному пластиковому аппарату, плечи согнуть – клик! – и вот фотография твоих легких уже несется куда-то в вечный архив. Нет уже меня в лицее, нет в этом городе и даже в этой стране. А отпечаток меня, это последнее лицейское объятие, может быть, еще хранится в пыльном медицинском реестре бывших лицеистов, в металлических ящичках, в слипшихся папках – если срок хранения еще не истек. Распахивается дверь – и ты выпрыгиваешь из фургончика в этот звенящий июньский полдень. Клевер и одуванчики, оказывается, безнадзорно разрослись здесь, на заднем дворе. Я никогда не видела лицей с этой стороны. Пахнет теплом, согретой летней землей и каменными стенами. На травинку присела божья коровка. Опустевшие окна лицея смотрят вниз, на нас. Кусты сирени, что еще месяц назад сводили с ума, уже отцвели. Кефир кончился.  

 

(с) Ольга Скутина (Barrows)

Ванкувер, май 2021